Море изобилия. Тетралогия - Юкио Мисима

Не хочу скрывать, что после случившегося в сентябре я не могу приглашать Вашего отца вместе с другими гостями. Вы, очевидно, решите, что это жестоко по отношению к давнему другу, однако в нашем обществе втайне каждый волен делать что угодно, но когда это становится явным, официально нам приходится воздерживаться от общения с таким человеком.

Приглашая Вас, я преследую цель в дальнейшем поддерживать знакомство с Вашей семьей через Вас, поэтому буду рада, если Вы примете мое приглашение.

На прием приглашены семьи послов разных стран, многие с дочерьми, с японской стороны — министр иностранных дел с супругой, президент Федерации экономических организаций с супругой, а также прелестные девушки, поэтому приходите один. На приглашении написано, что мужчин просят прийти в смокинге. Не сочтите за труд по возможности скорее дать ответ, будете ли Вы на приеме. Открытку для ответа отправляю тем же письмом.

Кэйко Хисамацу

Господину Тору Хонде»

Возможно, письмо могло показаться излишне властным и невежливым, но растерянность Кэйко по поводу того, что произошло в сентябре с Хондой, позабавила Тору. Кэйко, которая так гордилась своим презрением к принятым нормам морали, до дрожи напугали скандальные слухи — это читалось между строк.

«Но тут что-то нечисто! — Тору включил свою обычную бдительность. — Так бояться скандала и звать меня… Может быть, Кэйко, которая всегда была на стороне отца, собирается сделать из меня посмешище? Может быть, это просто расчет: представить меня этому скопищу чванливых гостей как сына Сигэкуни Хонды, ошеломить гостей, и в результате их презрение прольется не на отца, а на меня… Да, точно, так оно и есть».

Подобные подозрения, напротив, вызвали у Тору желание ответить на вызов. Он отправится туда как сын человека, известного благодаря скандалу. Конечно, никто об этом не упомянет. Но сам он будет сиять, как сын, которого не смущает дурная слава отца.

Тору часто представлял, как он, которого с его тонкой, уязвимой душой эти слухи терзают, словно грязные крысы мертвую голову, бледная поэтическая натура с красивой печальной улыбкой молча ходит среди гостей. Презрение стариков и чинимые ими препятствия все сильнее станут привлекать к Тору внимание молодых женщин. Расчеты Кэйко не оправдаются.

У Тору не было смокинга, поэтому он спешно сделал заказ и с нетерпением ждал, пока он будет готов. Девятнадцатого числа, когда смокинг принесли, он тут же надел его и отправился показаться Кинуэ.

— Тебе очень идет. Ты просто великолепен. Как было бы хорошо отправиться вместе с тобой на бал. Но ты меня простишь, я себя плохо чувствую и не могу пойти. Мне действительно плохо. Поэтому ты пришел хотя бы показаться мне в новом смокинге. Какой ты добрый! Я очень люблю тебя.

Кинуэ с ее отменным здоровьем, переселившись в Токио, стала мало двигаться, но ела прекрасно, поэтому за полгода растолстела до неузнаваемости и лишний раз не могла пошевельнуться. Избыточный вес, малоподвижность создавали ощущение болезни, она постоянно пила лекарства, улучшающие пищеварение и со стоявшей на веранде кушетки наблюдала сквозь листья за синим небом, которое вдруг может потерять. У нее появилась привычка повторять: «В таком состоянии я долго не протяну», и служанкам, которым Тору строго запретил смеяться в присутствии Кинуэ, это стоило большого труда.

Тору всегда восхищала находчивость Кинуэ: она умела предвосхитить навязанные ей условия, извлечь из них максимальную для себя выгоду — сохранить авторитет собственной «красоты» и сплести некую трагическую ситуацию. Увидев Тору в смокинге, она тут же поняла, что он ее с собой не возьмет, и использовала подходящую для этой ситуации собственную «болезнь». Тору иногда думал, что ему следует научиться так же упорно защищать свою непомерную гордость. В жизни Тору Кинуэ вдруг незаметно стала его учителем.

— Повернись. Очень хорошо пошито. Эта линия от шеи к плечам просто изумительна. Что ты ни наденешь, тебе все к лицу, так же как мне. Завтра вечером забудь, что я не могла пойти с тобой, и повеселись вволю. Но в самый приятный момент хоть на минутку вспомни обо мне, как я тут лежу больная.

И когда Тору собрался уходить, добавила:

— Ах, подожди. Странно, что у тебя в петличке нет цветка. Будь я здорова, я бы сама для тебя его сорвала, но не могу встать, так что, девушка, прошу тебя. Вон та зимняя роза подойдет. Сорви ее и принеси сюда.

И Кинуэ собственноручно взялась продеть в петличку смокинга распускавшийся бутон небольшой темно-алой розы. Изгибая слабые непослушные пальцы, она просунула стебель розы в петличку и легонько похлопала по сверкающим атласным отворотам:

— Готово. Остановись в саду и еще раз покажись мне, — располневшая Кинуэ говорила теперь задыхаясь.

На следующий день к назначенному часу Тору на «Мустанге», ориентируясь по карте, подъехал к усадьбе Кэйко в Адзабу[242] и остановился на большой засыпанной гравием площадке перед домом. Других машин еще не было.

Тору поразил старинный вид усадьбы, здесь он оказался впервые. Прожектора, спрятанные под деревьями, освещали выгнутый дугой фасад дома, построенного в стиле Регентства,[243] но, может быть, из-за вьющегося плюща, чьи листья в ночном свете казались совсем черными, дом производил мрачное впечатление.

Его встретил официант в белых перчатках, провел через круглой формы вестибюль с высоким потолком и предложил присесть на стул в стиле Людовика XV, который стоял рядом с другими такими же в гостиной, выдержанной в блистательном стиле Момояма,[244] — Тору со стыдом понял, что из гостей он пришел самым первым. Дом сиял, но в нем стояла глубокая тишина. Угол гостиной занимала огромная рождественская елка, но она казалась здесь как-то не к месту. Официант, поинтересовавшись, что гость будет пить, удалился, и, оставшись один, Тору стал смотреть на проглядывавшее через старинные окна ночное небо, лиловое от неоновых реклам и уличных фонарей, которые светили где-то там за деревьями.

Раздался звук скользнувшей двери, и появилась Кэйко.

Парадная одежда, в которой блистала дама в возрасте за семьдесят, лишила Тору дара речи. Вечернее платье с длинными рукавами было сплошь расшито бисером. От груди до подола цвет бисера и узор менялись так, что рябило в глазах. На груди рядом с золотыми бусинами зеленый бисер создавал узор павлиньих перьев, на рукавах волны лилового бисера, ниже до самого подола узор винного цвета, на подоле снова лиловые волны и золотые облака, а граница каждого из узоров отмечалась золотым бисером. Через чисто белую органди, служившую основой для вышивки, просвечивала серебристая ткань — трехслойное европейского типа