Личный враг императора - Владимир Свержин

– Да как же так? – ужаснулся Кашка. – Как же можно, свои ведь?!

– Свои выполняют приказы, отданные во благо нашего с тобой общего Отечества. А грабить и мародерствовать – тут своих нет, есть грабители и мародеры. А будут ли они французами, русскими или вон итальянцами – ни мне, ни картечи до этого дела нет. Так что пусть покуда по избам сидят, как наш обоз уйдет, разрешаю начинать самоуправство.

Я кивнул в сторону дома. Там, оставленные на милость наступающего противника в холодных стенах разгромленного особняка, находились более трех десятков раненых и обмороженных солдат Великой армии. Впрочем, у кого бы сейчас повернулся язык назвать эту толпу плохо вооруженных, изможденных, зачастую потерявших людской облик прямоходящих не то что Великой, но и просто армией. И все же остатки полков, бригад, дивизий и корпусов упрямо двигались навстречу смерти, будто видя спасение в том, чтобы держать строй и брести, брести по завьюженной раздолбанной обледенелой русской дороге, стараясь позабыть недавний московский триумф. Высоко поднявшись, больно падать.

Невзирая на мое предупреждение, крестьяне все же предприняли, правда, довольно робкую, попытку пошариться в барских руинах. Но, увидев пушечный ствол, развернутый на дорогу, и меня с пальником в руках возле орудия, решили отложить «экскурсию» до лучших времен. А не прошло и получаса, как двор был заполнен моим крестьянским воинством. Я старался не подавать виду, никак не выказывать свое волнение. По сути, для всех этих бородачей, с кряхтением перегружающих тяжеленные ящики на сани-розвальни, наставал момент высочайшей истины. Хотя, поди, никто из присутствующих даже не подозревал об этом. И уж точно выражения такого не знал, вряд ли мог себе представить. Конечно, прошедшие со мной бок о бок все беды и радости партизанской жизни, они верили в меня, как в Бога. И тешили себя благой надеждой на скорое освобождение, на выкуп по окончании войны. Но все же человек слаб, а соблазн велик. На деньги, которые им сейчас предстояло увезти и спрятать, не то что можно выкупиться самому, но и прикупить, не жлобясь, средних размеров губернию.

Я бы с радостью сделал все сам, однако же это было попросту невозможно. А значит, следовало кому-то довериться. Выбор всегда непростой и рискованный. Вот, скажем, ротмистр, человек долга и чести, вне всякого сомнения, он положит жизнь свою, а если надо, то и своих гусар, лишь бы с триумфом доставить отбитое у врага имущество в столицу. И все равно, наградит государь имением, крестом или попросту даст целковый на водку, когда-нибудь, сидя перед очагом, будет рассказывать внукам о том, как спас немыслимые сокровища для родной земли, и готов будет вызвать на дуэль всякого, кто усомнится, не прикарманил ли он, часом, по дороге хоть ломаный грош. И не просто вызвать, а и пристрелить, не особо задумываясь о последствиях. Инородцы мои, ныне указывающие потрепанным батальонам и эскадронам 4-го корпуса, – тоже народ вроде бы верный и жизнью тертый. Но вот эта тертость и настораживала. Эк они вскинулись, услыхав, что каждый выживший получит аж по пятьдесят тысяч! Здесь верность верностью, а о выгоде забывать нельзя! Выгода – настоящая религия цивилизованной Европы, сулящая воздаяние уже в этой осязаемой и, может быть, единственной жизни. И хотя дары этой богини суть штука эфемерная, служат ей порой страстно, позабыв обо всем и не гнушаясь ничего. А значит, выбор невелик. Как ни крути, а все же крестьяне.

Вскоре после обеда, вернее, обеденного времени, в имение примчался ротмистр Чуев со своими гусарами. Увидев скачущих всадников, местные крестьяне, запущенные наконец в господский дом, опрометью ринулись по домам, честя на ходу коварного поляка, сиречь меня. То, что к этому моменту я уже сменил мундир на партикулярное платье, роли не играло. Кто-то из людей Афанасия Михайловича невпопад назвал меня по имени-отчеству, но даже это не помогло. Для крестьян я все равно оставался поляком, а раз поляком, то, само собой, и коварным. К тому моменту, когда Чуев, горя праведным гневом, примчался в Заселье, на заднем дворе валялось тридцать два раздетых до белья трупа с размозженными головами.

– Это еще что? – оглядываясь на скрюченные трупы, бросил он.

– Мертвецы. – Я пожал плечами, недоумевая, что может быть непонятного в этакой картине.

– Экий умник! А то я сам не вижу. Это что же, ты их так?!

– Нет, крестьяне.

– Но ты дал им расправиться с пленными солдатами?

– Я проследил, чтобы их убили быстро.

– Сергей Петрович. – Ротмистр спешился и подошел ко мне вплотную. – Князь, как хотите, хоть режьте – я требую объяснений!

– Хорошо, – с готовностью ответил я. – Эти бедолаги в любом случае были обречены. Лечить их крестьяне не могли, да и не стали бы, продовольствия у них не хватает даже на собственные семьи, французская армия, знаете ли, шляясь по этой дороге туда-обратно, изрядно подъела весь имеющийся провиант. После нашего ухода вплоть до возвращения хозяина имения подполковника Вакселя сюда уже вряд ли кто зайдет. Так что у них, – я кивнул на трупы, – выбор был невелик: умереть быстро от праведного гнева, с позволения сказать, праведных сеятелей и хранителей Руси или же сдохнуть медленно от холода, голода и ран. Что же касается всего остального, вас, должно быть, интересует, что за странный маневр вам пришлось сегодня предпринять.

– Странный маневр?! – И без того гневное лицо гусара вспыхнуло будто пожар Москвы. – Вы это так называете?! Я, русский офицер, своими руками разметал дорожку для пасынка Наполеона и его недобитков! Я обеспечивал его бегство из западни, а вы это называете маневром?

– Ну да, так и есть.

– Ну знаете ли… С меня довольно! Когда вы сказали, что собираетесь пробраться в ставку принца Богарне, я сперва решил, что вы лишились последних остатков ума. Я полагал, вы намереваетесь прикончить его или же, пуще того, взять в плен. Пожалуй, это был бы подвиг, достойный князя Трубецкого. Того князя Трубецкого, которого я знал прежде. Но нет, этого не случилось! Когда я наблюдал колонну Богарне, я все еще надеялся, что вы еще где-то там, быть может, увы, попали в плен. Но вас там не оказалось. Мы прихватили несколько отставших от колонны, и один из них сказал, что вы ночевали в доме под одной крышей с принцем! Ночевали под одной крышей с принцем, и с ним ничего не случилось! Ни с ним, ни с кем из людей его штаба! Князь, вы ли это, или, быть может, вас подменили?

– Я, можете потрогать.

– Да я б вам лучше морду набил! – вспылил гусар.

– Это лишнее, – поморщился я. – Да и сами знаете, пустая затея, – конфуз может выйти. Однако я не стану придавать значение словам, брошенным сгоряча. Конечно, смерть пасынка была бы для Бонапарта чувствительным ударом. Известно, что он сильно горевал после смерти генерала Дезе или же генерала Лассаля. Но эта скорбь не помешала ему побеждать. Смерть генерала Богарне тоже не в силах была бы изменить этого положения дел.

– Все это лишь слова.

– Вовсе нет. – Я попытался было положить руку на плечо боевого товарища, но тот резко отстранился.

– Если бы я не знал вас как отменного храбреца, Сергей Петрович, то решил бы, что вы попросту струсили.