1941 – Туман войны - Иван Петрович Байбаков

присовокупи – для разведки и дальних дозоров. И артиллерию вместе с Давыдовым… Тьфу ты, уже заговариваюсь – конечно же, капитана Давыдова, вместе с артиллерией, какую он сам для того боя выберет. А я потом, ближе к ночи, как с аэродрома вернусь – сам туда смотаюсь, проконтролирую на месте, что и как…

Теперь что касается резервов. Я уверен, что как минимум день-два тут никаких значимых немецких войск не появится и боев не будет, особенно, если мы немецкий полк на шоссе качественно раздолбаем, но пусть лучше резервы будут и не понадобятся, чем понадобятся, а их не будет… Согласен со мной, капитан?

Отлично, тогда вернемся к резервам. Их у нас здесь, в Суховоле, будет два – пехотный, то есть одна из вновь сформированных тобой стрелковых рот, и мобильный броневой, из той бронетехники, что немцы успели сюда натаскать. Скажем, пусть это будет танковая или смешанная, танково-броневая, рота. Но вопросы ее формирования – это пока не твоя головная боль – там специфики чуть побольше, чем с пехотой, тебе еще рано. Твоей задачей, применительно к резервам, будет новых командиров рот и взводов с оперативной обстановкой ознакомить, на наши оборонительные рубежи – на рекогносцировку – отправить и потом в готовности держать. Да, еще одно. Если вдруг, паче чаяния, в мое отсутствие бой случится, так ты тогда с нашей кавалерией не балуй. Понимаю, что в душе ты пока еще лихой кавалерист, а не хладнокровный старший командир, понимаю, что по тому же ПУ-39 «Конница обладает высокой подвижностью, мощным огнем и большой ударной силой. Она способна к самостоятельному ведению всех видов боя… и так далее». Так вот, ты про все эти героические формулировки в Уставе забудь. Это наверняка «кавалерийское лобби», что рядом с товарищем Сталиным до войны отиралось, такую роль конницы в Устав пропихнуло. Товарищи «старые кавалеристы» так и не поняли, что война теперь другая, и так использовать конницу в бою – самый быстрый способ ее потерять. Это я тебе к тому говорю, чтобы ты, самостоятельно боем командуя, ни в коем случае не использовал нашу конницу, которой и так не много, в открытом бою… да и меня не доставал просьбами из разряда «пустите меня и моих конников в лихую кавалерийскую атаку на танки, артиллерию и пулеметы противника…». Твои кавалеристы мне нужны не мертвыми героями на поле боя, а живыми разведчиками, диверсантами и связными. Вопросы боевого применения кавалерии мы с тобой разъяснили?

– Разъяснили, Командир, – уныло согласился Сотников, – понимаю я все…

– Ну, тогда и все на сегодня, дальше сам. Да не мандражируй ты так, казачура, ты же опытный командир, справишься, не боги горшки обжигают. Ты, главное, ко всему, что делаешь и делать собираешься, голову прилагай, то есть думай сперва, а потом уже делай и на этом сам же учись постоянно, расти в своих командных компетенциях. Время сейчас такое, академии и всякие курсы совершенствования нам война заменит, а потому учиться придется здесь и сейчас, не откладывая на будущее. Вот, к примеру, я сейчас, перед отъездом, средства усиления обороны аэродрома подбирать буду – можешь пойти со мной, посмотреть, понаблюдать, вопросы позадавать. Попутно и сюда, в мобильный резерв, технику подберем…

Сотников с энтузиазмом согласился, но вот прям так сразу это сделать не получилось – вмешался «человеческий фактор» или, выражаясь языком каламбура, в одной точке пространства и времени неожиданно пересеклись интересы особиста, связиста и фашиста…

Только вышли из здания штаба, не успели еще даже проморгаться от яркого летнего солнца, как по ушам ударил близкий женский крик, перемежаемый весьма образными ругательствами.

Сергей с Сотниковым одновременно развернулись и нарвались взглядами на безобразную сцену, которая потом долго еще вызывала у Сергея попеременно то злобу, то смех.

Неподалеку от штаба, у входа в медсанбат и на глазах изумленной общественности, то бишь местных жителей, пленный командир немецкого пехотного батальона смертным боем лупил товарища военинженера, чуть поодаль орала красная от ярости и злости Марина, а бледные и растерянные конвоиры пленного оберста, неловко путаясь в ремнях своих трехлинеек, топтались рядом и явно не могли сообразить, как применить свои «стреляющие копья» для прекращения вопиющего беспредела со стороны фашиствующего элемента.

Как позже выяснилось, военинженер 3-го ранга Иннокентий Беляев, он же главный связист отряда Кеша (это он сам так имя себе сократил, для простоты общения во внеслужебной обстановке), в свободное от дежурства на узле связи время (пока пленных немецких связистов водили на прием пищи) приперся к медсанбату, чтобы поглазеть влюбленными глазами на предмет своего обожания – отрядного медика Марину, которая носилась туда-сюда по своим медицинским делам и вроде бы его даже не замечала.

В очередной раз выходя на улицу, Марина нос к носу столкнулась с бывшим командиром пехотного батальона вермахта, устроившим ей за строптивость исправительные работы в лагере советских военнопленных, которого вели на допрос в штаб и который, будучи по своей натуре ублюдочным подонком, не преминул испражнить из себя несколько гадостных фраз в ее адрес, делая смелые предположения о том, насколько весело она проводила время с немецкими солдатами из числа лагерной охраны. А Иннокентий Беляев немецкий язык знал хорошо…

Жаль только, что приемы рукопашного боя он знал значительно хуже, можно даже сказать – вообще никак не знал, а пленный оберст был в этом деле весьма хорош и потому практически сразу превратил физиономию бросившегося на него парня в кровавую кашу, а сейчас, красуясь перед Мариной и с явно видимым садистским удовольствием добивал его, оглушенного, при этом одной рукой удерживая на ногах и таким образом прикрываясь от недотеп-конвоиров.

«Руки пленному не связали, с… сурки тупые», – уже на бегу, со злобой подумал Сергей, но добраться до немца не успел – его в два молодецких прыжка «обскакал» Сотников, который, надо признать, был в этот момент абсолютно счастлив.

И было отчего. Горечь поражений первых дней войны, потом поспешного и неорганизованного отступления, гнетущее чувство разочарования в пафосных предвоенных лозунгах о «мгновенном и сокрушающем ответном контрударе», о «самой нападающей из всех когда-либо нападавших армий» – все это, с самого первого дня боев, вызывало в нем неистовую, лютую злобу, которая сильно изматывала и которую он не знал, как побороть, а тут вдруг – нате, возьмите: живой фашист, который нагло бьет нашего, советского, и до которого можно легко дотянуться… Это просто подарок небес и праздник души…

«Ну, падаль ты паскудная, сейчас и посмотрим, как тебе со мной биться понравится», – с этой злобно-радостной мыслью Сотников легко, как