Цена нелюбви - Лайонел Шрайвер

— Какая еще Африка? Почему ты об этом заговорила?

— Мы хотим выпустить НОК по Африке. «Одинокая планета» и «Раф гайд» начинают теснить нас в Европе.

— Какое отношение к тебе имеет этот путеводитель?

— Континент огромен. Кто-то должен провести предварительное исследование.

— Кто-то, но не ты. Ты так ничего и не поняла? Может, ты ошибалась, думая о материнстве как о «другой стране». Это не отпуск за морями. Это серьезно...

— Мы говорим о человеческих жизнях, Джим!

Ты даже не улыбнулся.

— Что бы ты почувствовала, если бы решетка лифта оторвала ему руку? Если бы он заработал астму из-за всей этой гадости в воздухе? Если бы какой-нибудь проходимец похитил его из твоей тележки в супермаркете?

— Дело в том, что ты хочешь дом, — обвинила я. — Ты хочешь двор. Ты представляешь отцовство как рисовал его Норман Рокуэлл. И ты хочешь тренировать Детскую лигу.

— Ты правильно понимаешь. — Ты распрямился с победным видом, держа на бедре Кевина в свежем памперсе. — И нас двое, а ты одна.

С этим соотношением я была обречена воевать неоднократно.

Ева

Дорогой Франклин,

Я согласилась провести Рождество с матерью, а потому пишу тебе из Расина. В последнюю минуту, узнав о моем приезде, Джайлз решил увезти свою семью к родителям жены. Я могла бы обидеться, и я скучаю по брату хотя бы потому, что не с кем посмеяться над матерью, но сейчас, в семьдесят восемь, она стала такой хрупкой, что наша снисходительная насмешливость кажется несправедливой. Кроме того, я все понимаю. При Джайлзе и его детях я никогда не упоминаю Кевина, иск Мэри, и — мелкое предательство — я никогда не упоминаю даже тебя. Однако за безобидными разговорами о снегопаде или о том, класть ли орешки в долму, я все еще чувствую ужас, проникающий в дом, несмотря на запертые двери и окна.

Джайлза возмущает присвоенная мною роль семейной трагической фигуры. Он переехал всего лишь в Милуоки, а ребенку, который всегда под рукой, достаются все шишки. Я же десятилетиями добывала средства к существованию как можно дальше от Расина. Как «Де Бирс», ограничивающий добычу алмазов, я появлялась дома очень редко — с точки зрения Джайлза, дешевая уловка для искусственного повышения ценности. Нынче я опустилась еще ниже: использую своего сына, чтобы меня пожалели. Скромно работая на компанию «Будвайзер», Джайлз невольно благоговеет перед всеми, кто попадает в газеты. Я не теряю надежды как-нибудь объяснить ему, что подобную сомнительную славу любой, самый незаметный родитель может обрести за шестьдесят секунд — за это время автоматическая винтовка выпускает до сотни пуль. Я не чувствую себя особенной.

Видишь ли, в доме царит особый запах, когда-то казавшийся Мне отвратительным. Помнишь, как я утверждала, что воздух там разрежен? Моя мать редко открывает дверь, еще реже проветривает помещение, и я убеждена, что резкая головная боль, всегда атакующая меня по приезде, — начальная фаза отравления углекислым газом. Однако в последнее время застоявшаяся смесь запахов прогорклого бараньего жира, пыли, плесени и больничной вони ее цветных чернил почему-то успокаивает меня.

Многие годы я отрицала влияние матери на мою жизнь, однако после четверга смирилась с тем, что никогда даже не пыталась понять ее. Десятилетиями мы не были близки не из-за ее агорафобии, а из-за моей холодности и безжалостности. Теперь, нуждаясь в доброте, я стала добрее, и у нас на удивление хорошие отношения. В дни своих странствий я, должно быть, казалась бесцеремонной и высокомерной, и нынешняя жажда безопасности восстановила мой статус хорошего ребенка. Я же, со своей стороны, поняла: поскольку мир, по определению, замкнут и самодостаточен для своих обитателей, география — понятие относительное. Моей отважной матери гостиная могла бы показаться Восточной Европой, а моя старая спальня — Камеруном.

Безусловно, Интернет — лучшее и худшее из того, с чем она когда-либо имела дело. Теперь она может заказывать в Сети что угодно: от шланга до виноградных листьев. В результате множество поручений, по которым я бегала для нее, когда жила дома, выполняются сами собой, и я чувствую себя немного бесполезной. Наверное, хорошо, что современные технологии подарили ей независимость, если это можно так назвать.

Между прочим, моя мать не избегает разговоров о Кевине. Сегодня утром, распаковывая наши немногочисленные подарки у хилой елки (заказана по Интернету), она заметила, что Кевин редко вел себя плохо в традиционном смысле этого слова, чем всегда вызывал ее подозрения. Все дети ведут себя плохо, сказала она. И лучше, когда они делают это открыто. Она вспомнила наш визит, когда Кевину было лет десять — достаточно, чтобы все понимать. Она только что закончила заказ фирмы «Джонсон-уокс» на двадцать пять эксклюзивных рождественских открыток. Пока мы на кухне пекли курабье с сахарной пудрой, Кевин прилежно вырезал из открыток снежинки. (Ты сказал — твоя мантра — он «просто пытался помочь».) «Этого мальчика что-то тревожило», — сказала мама в прошедшем времени, как будто он умер. Она пыталась утешить меня, хотя я беспокоилась, что Кевину недоставало именно такой матери, как она.

Я прослеживаю корни своей нынешней дочерней благосклонности до телефонного звонка вечером четверга. К кому еще, кроме матери, я могла обратиться? Первобытность этого порыва отрезвляла. Как ни стараюсь, не могу вспомнить, чтобы Кевин — из-за поцарапанной коленки или ссоры с приятелем — обратился бы ко мне.

По ее сдержанному, официальному ответу: «Алло, у телефона Соня Качадурян» — я поняла, что она видела вечерние новости.

— Мама? — все, что я смогла выдавить жалобно, по-детски. Мое тяжелое дыхание, должно было навеять мысли о телефонном маньяке. Я вдруг почувствовала желание защитить ее. Живя в смертельном страхе перед поездкой в «Уолгринз», как она могла справиться со всеобъемлющим ужасом внука, массового убийцы? Господи, подумала я, ей семьдесят шесть, она и без этого всего боится. Теперь она накроется одеялом и никогда из- под него не вылезет.

Армяне обладают даром скорби. Знаешь, она даже не удивилась! Она была подавлена, но собранна, и впервые, несмотря на свой весьма преклонный возраст, говорила и вела себя как настоящая мать. Она уверила, что я могу на нее положиться, над чем прежде я могла бы посмеяться. Словно наконец случилось все, чего она боялась; словно в некотором смысле она испытала облегчение, ведь ее страх перед внешним миром не оказался беспочвенным. В конце концов она уже сталкивалась с трагедией. Пусть она почти не покидала дом, но из всей родни она больше всех понимала, как чужая жизнь может разрушить все, что дорого тебе. Большую часть ее огромной семьи уничтожили, самолет ее мужа сбили японцы; неистовство Кевина прекрасно сюда вписывалось. Случившееся как будто что-то в ней освободило — не только любовь, но и отвагу. Понимая, что могу понадобиться полиции, я отклонила ее приглашение в Расин. Моя