Вино одиночества - Ирен Немировски

Он отвернулся и, стыдясь, вытер рукой глаза, видимо смахивая слезу.

— Не знаю, что это со мной, Элен, — наконец заговорил он, — с тех пор как умерла моя мать, у меня на душе кошки скребут... Да еще как! Ты и представить себе не можешь... Я так любил мать... Другим она казалась черствой и холодной... Но во мне она души не чаяла... Когда я был рядом, ее лицо менялось, и даже не от улыбки, оно светилось каким-то внутренним светом, который загорался лишь для меня одного...

Элен с удивлением слушала его, потому что любовь ребенка к своей матери была для нее совсем незнакомым чувством, но потом она решила, что он лишь изливал свою злость на Беллу и ее тираническую, всепожирающую любовь.

А Макс тем временем с горечью вспоминал слова матери, когда-то брошенные в пылу ссоры: «...в один прекрасный день ты женишься на Элен... Подобные истории всегда так заканчиваются...» Тогда он рассмеялся. Тогда... Он и теперь улыбается при этой мысли... Но кто знает, иногда самые незначительные слова, особенно если того, кто их сказал, больше нет в живых, становятся пророчеством... Он быстро отогнал от себя это воспоминание. Элен тихонько сказала:

— Если хотите... мы могли бы стать... хорошими товарищами...

Он вздохнул:

— Я бы хотел. У меня их совсем не осталось. Теперь у меня нет ни одного друга. — Он сжал ее руку в своей. — Знаешь, мы уже давно могли стать друзьями, если бы ты только захотела... Но ты была такой несносной...

— Полноте, — сказала она смеясь, — не утруждайтесь объяснениями... Считайте, что мы тоже подписали мирный договор этой ночью... — Она спрыгнула на пол: — Я иду спать...

— Где твоя мать?

— Уже легла. Она не выносит качку...

— Ну да... — рассеянно пробормотал он. — Спокойной ночи...

Их корабль вез из Норчёпинга в Гавр странный груз — театральные декорации... Море бушевало так сильно, что они не смогли причалить в Гавре и проплыли по устью Сены до самого Руана. Наутро корабль оказался среди фруктовых садов. Глядя на эти мирные края, Элен застыла в изумлении. Яблони... Для нее это было так удивительно, словно она увидела кокосовые пальмы, сырные или хлебные деревья... Затем показался Руан, а вечером того же дня Париж...

Кароль ждал их в Париже. Он похудел; одежда свисала с его сутулых плеч безобразными складками; под высохшей кожей исхудавшего лица так отчетливо вырисовывался череп, что можно было изучить косточки выступающих челюстей; под глазами залегли темные круги; движения были нервными и порывистыми; его будто пожирал какой-то внутренний огонь.

Он поспешно поцеловал дочь, потрепал по плечу Макса, затем с нежностью взял руку Беллы и, сжав, сказал:

— Ах, моя дорогая, дорогая жена...

Уже через считаные секунды на Элен обрушился поток цифр и непонятных ей слов.

Освещенный лишь редкими фонарями и яркими звездами, Париж казался грустным и пустынным. Одну за другой Элен узнавала улицы, которые они проезжали.

Они пересекли темную, пустую Вандомскую площадь. Скорчив недовольную гримасу, Белла сказала:

— И это Париж?.. Боже мой, как же он изменился!..

— Зато деньги здесь делают на каждом шагу, — пробормотал Кароль, — мы просто купаемся в деньгах.

Осенью Кароль уехал в Нью-Йорк, оставив жене новый автомобиль, колеса и фары которого сверкали золотом.

Иногда по утрам горничная будила Элен — через час надо было выезжать. Куда выезжать? Никто не знал. Утро проходило. Автомобиль ждал. Прислуга вытаскивала чемоданы, коробки со шляпами Беллы, туалетные наборы. Затем горничная проносила через вестибюль шкатулку с украшениями и футляры с румянами, усаживалась на заднее сиденье машины и ждала. Макс и Белла ругались. Из своей комнаты Элен слышала их голоса, сначала холодные и спокойные, потом на повышенных тонах и под конец яростные и озлобленные.

— Больше никогда в жизни, клянусь тебе!

— Хватит разыгрывать драму...

— Драму! Вы отравляете жизнь всем, кто окружает вас...

— Когда-то...

— Когда-то я был безумен... Но если к безумцу возвращается рассудок, разве его следует держать в смирительной рубашке всю жизнь?

— Ну так уходите, кто вас держит?

— Ах, еще раз и...

— И что? Да, да, уходите, убирайся отсюда, неблагодарный жалкий мальчишка... Нет, нет, Макс, дорогой мой, прости меня, прости... Не смотри на меня так...

Приближался полдень. Пора было обедать. За столом стояла гробовая тишина. Белла опухшими от слез глазами недвижно смотрела на улицу. Макс дрожащими руками перелистывал ресторанный справочник «Мишлен», загибая уголки страниц. Горничная со шкатулкой и футляром с румянами поднималась к себе в комнату. Шофер спал. Процессия лакеев заносила чемоданы обратно. Элен стучалась в комнату матери:

— Мама, мы сегодня едем?

— Я не знаю! Оставь меня в покое! Да и куда ехать? Уж поздно. Элен, Элен, да где же ты? Если поедем, то сейчас же, через час. Иди же отсюда! Оставь меня в покое, ради Христа! Оставьте все меня в покое! Вы хотите в могилу меня свести!..

Она плакала. Автомобиль все еще ждал. Белла велела распаковать косметику и стала приводить в порядок лицо. Шофер спрашивал Элен:

— Мадемуазель не знает, куда мы едем?

Она не знала. Она ждала. Когда ее мать с Максом наконец спускались, оба бледные, дрожащие от бешенства, было поздно. От политых дождиком улиц к ясному красноватому небу поднимался легкий туман. Они отправлялись в путь, наугад называя одну из дорог, ведущих из Парижа. Все молчали. Белла сидела со слезами на глазах, однако не вытирала их, а только нервно промокала салфеткой, боясь испортить грим на щеках, с нежностью и жалостью думая о той женщине, какой когда-то была. Кто еще на свете, кроме, может быть, мужа, помнит ту молодую женщину, гуляющую осенними вечерами по улицам Парижа, одетую по моде 1905 года, с черным шиньоном, в большой соломенной шляпе с розами и с вуалеткой из тюля?.. Тогда она была свежа, неопытна, много душилась, красилась дешевыми румянами, но ее кожа была такой белой и гладкой!.. Каким прекрасным ей казалось все вокруг!.. И зачем только она вышла замуж? Отчего человек так поздно начинает ценить жизнь, которая могла бы принадлежать ему одному? Зачем она устояла перед тем аргентинцем, с которым встретилась до замужества? Он бы непременно бросил ее, но после него были бы и другие... Она не была лицемеркой. «Чего они хотят от меня? — размышляла она. — Я не могла изменить свое тело, не могла погасить огонь в крови. Рождена ли я для роли хорошей жены и матери?.. Макс полюбил меня, потому что я не походила на привычных ему скучных буржуазных дам, а теперь не может простить мне, что я не изменилась... Но разве это моя вина?..»

Она вспомнила свой приезд в Париж пятнадцать лет тому назад, мелкий дождик, бледно-желтые вечерние огни, освещающие дома... За ней шел мужчина... Как давно это было... Он предложил проводить ее... Ах, как же ей хотелось никогда не возвращаться в Россию, больше не видеть мужа и дочь, а уехать с ним, и не потому что полюбила его, а потому что он являлся воплощением свободной счастливой жизни... Счастливой?.. А почему нет?.. Только она была еще молода и не решилась... Она боялась авантюр, нищеты... Тогда она носила в корсаже зашитый между чашечками шелковый мешочек с портретами Бориса и Элен, паспортом и билетами домой. Глупая, трусливая молодость... Единственная, невозвратимая молодость! Ей казалось, что Макс украл ее. Из-за него эти годы пролетели бессмысленно, и она не успела как следует насладиться бесценным временем, выпить каждую капельку счастья. А теперь он разлюбил ее...