Соль любви - Ирина Кисельгоф

– Что понял? – орал Илья. – Это я прихожу с работы, а меня встречает чудовище! С кукушками и попугаями! Я отдыхать хочу, а не париться!

– Ты грубый, злобный, бесчувственный мужлан! Ты бросаешься на людей заранее, даже не узнав, может, они пришли к тебе с добром!

– Я бесчувственный?! Я с друзьями стал меньше общаться! Из-за тебя! Только чтобы не слышать твое нытье и не видеть твою постную физиономию!

– Через тернии к жертвам? Не надо мне такой благотворительности!

– Вот именно через тернии! Хорошо сказала! Я не спал две ночи подряд! Из-за этого ушлого святоши! А ты достаешь меня какой-то ерундой!

– Какого святоши?! Како..? – я подавилась злостью и закашлялась.

– Такого! Ты мне осточертела! Ясно?

Мы говорили на разных языках. Мы не понимали друг друга. Мы думали по-разному, жили по-разному, чувствовали по-разному. Мы оказались двумя формами жизни с далеких планет. Продолжать не имело смысла. Никакого. Это было безнадежно.

– Вот и живи один. Вещи заберу, и распрощаемся, – сказала я, цедя сквозь зубы каждое слово. – Давай быстрей. Двигай!

– Обойдемся без прощаний, – зеркально процедил он. – Собирай шмотки и выкатывайся.

Я вошла в квартиру Ильи и услышала чириканье. Из спальни.

– Что это?

– Попугаи. Купил вместо тех! – Он пнул ногой мои тапочки, они влетели в меня штрафным ударом.

– Я хотела тех, а не этих! – Я дала ему кулаками в грудь изо всех сил.

– Ну и к чертовой матери их!

Илья рванул окно, два попугая, лимонный и яблочно-зеленый, вылетели в зимний, застуженный город. И мое сердце остановилось.

– Что ты наделал? – прошептала я. – Они же умрут.

– Все попугаи умирают зимой, – жестко сказал он.

Я сползла по стене на пол и зарыдала. Я рыдала до конвульсий. Я устала до черта. Как собака.

– Может, нам действительно лучше разбежаться? – устало спросил Илья.

Я кивнула. Он меня обнял. Мы сидели на полу под открытым окном, пока совсем не стемнело. До черного-черного неба и ледяного ветра внутри отдельно взятой человеческой квартиры. В нашей спальне была зима, которая убивает попугаев.

Мне на глаза попался рисунок, от него пахнуло злобной стужей, и я застыла. На черном фоне погрудный портрет женщины в кобальтовом платье и красными волосами. Белое лицо, морщины расползлись от глазных орбит и губ серыми лапами паука. Вместо глаз и рта черные провалы, пролегшие узкими рубцами, будто колодцы без начала и дна, такие же черные, как страшная пустота вокруг ее силуэта. В черных провалах ничего нет, а они смотрят прямо в меня.

– Это Меленкин, – сказал Эдуард Алексеевич. – Шизофрения. Дважды поджигал свой дом. Его дважды спасали, за что он чуть не убил пожарного. Меленкин надеется сгореть дотла и возродиться в образе большого зеленого шара.

– Почему шара, – захохотал Зиновьев, – а не параллелепипеда?

– Видимо, потому, что круг или кольцо является символом психического единства. Душа в состоянии хаоса отчаянно мечется в поисках выхода. Круг дает ощущение достаточности и спокойствия. Меленкин увидел заставку на НТВ и нашел выход… – Эдуард Алексеевич задумчиво пожевал губами, – … к небожителям.

– Почему шар? – переспросил Старосельцев. – Спираль конструктивнее.

– Ага! Штопором вниз! – хохотал Зиновьев. – Вверх нельзя, штопор может попасть в зад небожителю!

– Это ненормально? – вдруг перебила я. – Мечтать о жизни в форме круга?

– Не сказал бы, – вяло откликнулся Эдуард Алексеевич. – Любые страхи, тревожность настоятельно требуют душевного равновесия. Просто не все это осознают.

– А если замкнутый круг безнадежен? – я испугалась заранее, не ожидая ответа.

– Надо искать ключ, – засмеялся Эдуард Алексеевич.

– Кто ему эта женщина на рисунке? – спросила Рыбакова. – Мать?

– Возможно. Мать Меленкина часто приходит сюда. – Эдуард Алексеевич помолчал. – У нее очень четкая дикция.

Четкая дикция самой близкой Меленкину женщины превратила его в зеленый шар и предложила выход в небо путем самосожжения. А нас заставила замолчать.

Меленкину не повезло с матерью, как и мне. Почему со мной трудно? Поэтому? Но мне нужна жизнь без посторонних. Всего лишь. Я не знала, правильно это или нет. Я чувствовала только одно: чужие люди могли забрать единственное живое подтверждение того, что я есть. У меня внезапно выявились живые нематериальные точки отсчета. Я поняла это только сейчас. Мне требовался надежный замок, я не умела его найти.

– За десятки лет у нас набралось много рисунков больных. Надо будет вам как-нибудь их показать, – Эдуард Алексеевич посмотрел на рисунок Меленкина, где на белом снегу огромного пространства лежал крошечный человечек головой вниз. Только лицо и черные сапоги, на месте груди и живота свернулся пылающий клубок огненных змей, сожравших плоть до костей.

– Кандинский писал, что даже самые талантливые художники не могут перепрыгнуть творческой свободы, ограниченной временем, в котором они живут. Но мне иногда кажется, что душевнобольные существуют вне всякого времени, – Эдуард Алексеевич вдруг рассмеялся. – Неплохая тема для диссертации. А?

– Неужели все так ужасно? – голос Рыбаковой дрогнул.

– Да, – Эдуард Алексеевич улыбнулся сам себе. – Юнг в течение многих лет наблюдал в сновидениях своих пациентов угасание образа бога. По его мнению, утеря образа бога лишает жизнь всякого смысла.

– В моей жизни полно смысла, – не согласился Зиновьев. – В ней есть простые земные радости. Вот я им и радуюсь.

– У овцы тоже есть простые земные радости, – хохотнул Старосельцев. – Пожрать, погадить и не попасть на скотобойню.

– Все пастухи попадают на кладбище! – разозлился Зиновьев.

– Лучше помереть пастухом, чем овцой!

– Лучше умереть человеком, – поставил точку Эдуард Алексеевич. – Человек существо сильное, если в его подсознание забита точка опоры. Юнг предлагал наделить человека ответственностью перед собственным сознанием, чтобы вернуть достоинство. Хотя бы и без всякого образа.

– В смысле? – спросила Терентьева.

– Не знаю, – Эдуард Алексеевич пожал плечами. – По словам Франкла[7], мы движемся к личной религиозности, когда каждый сможет общаться с богом на своем собственном языке. В принципе недогматизированную, личную, я бы даже сказал, особую для нас веру в нечто Иное, и ритуалы, связанные с ней, можно расценить как признак нездорового сознания. Но здесь нечему удивляться. Человек – эволюционный продукт безумия. Той самой обезьяны, протянувшей в костер палку по собственной воле и вопреки инстинкту самосохранения. Только безумное животное может играть с огнем. Кроме человека, таких существ на земле нет.