Рыцари моря - Сергей Михайлович Зайцев

Вопреки ожиданиям и желаниям Эрвина Шриттмайера, жена его никак не умирала, – по-видимому, она была очень жизнелюбивой старушкой, несмотря на все, отравляющие ей жизнь, болезни… либо мольбы Люсии достигли слуха Создателя… Как бы то ни было, но Люсию не стали долго держать на лесопилке: приближался праздник внесения света во тьму, на котором красавица-дочь Большого Кнутсена должна была стать первой жрицей света, поскольку бюргеры и ремесленники, торговцы, бонды и рыбаки Тронхеймлена избрали ее. Сыновья Большого Кнутсена, Христиан и Карл, возвращаясь с лесопилки, привезли сестру в ее городской дом, где она занялась приготовлениями к празднику. Эрвин Шриттмайер, узнав о возвращении Люсии, поспешил к ней. И столкнулся в дверях с ее братьями-великанами. Здесь нужно сказать, что Христиану и Карлу не очень нравилось намерение их отца отдать Люсию замуж за старика, хоть и богатого; их вполне устроил бы Андрее – молодой, веселый и работящий, он мог бы стать им братом Хаконом. И к старцу, явно выжившему из ума и вознамерившемуся вкусить от не предназначенного ему Всевышним блюда, у братьев не было уважения. Поэтому теперь, встретившись с Шриттмайером у входа, младшие Кнутсены не уступи-л и ему дороги. Тот посторонился; однако Христиан оказался столь неловким, что слегка зацепил купца плечом. И Шриттмайер скатился с крыльца на улицу. Братья высмеяли его; они сказали, что их будущий зять по возрасту годится им в деды, но зато умеет кувыркаться, как молодой заяц.

Приближалось самое темное время зимы. Андрее и Люсия теперь встречались часто, но делали это тайно, доверяясь одной только верной служанке. Они облюбовали в городе самые малолюдные места и были заняты лишь друг другом, избегая общих гуляний, посиделок и всевозможных игрищ. Много милее шумных сборищ им был тихий сумрак слабо освещенных улиц; этот сумрак укрывал их от любопытных глаз, их следы засыпал мягкий снег; они гуляли по берегу залива, и тогда плеск воды у заиндевевших, покрытых ледяной коркой скал заглушал их шаги. Иногда, сидя на берегу, Андрее и Люсия могли часами следить, как снежные хлопья тают в темной воде, и не говорить ни слова. А в другой раз они не могли наговориться и при этом ничего не замечали вокруг. Бывало в ясную морозную ночь они, выйдя за город, ложились в сугроб и, укрывшись одной шубой, подолгу глядели в чарующее, усыпанное мириадами звезд небо. Намерзшись, они возвращались в Тронхейм. Но было жаль расставаться. Тогда Андрее и Люсия согревались в церкви. Они решили: произнося молитвы, не думали о молитвах; обращаясь к Богу, грезили друг о друге. Глаза их встречались, и руки тянулись одна к другой. Уста их начинали произносить слова совсем иные – тогда и любовь, и молитва, и благодать, и Бог становились одним и тем же…

Большой Кнутсен в эти дни был очень занят продажей леса голландцу Ван Хаару и часто уезжал на лесопилку. Христиан и Карл подвозили заготовленный лес к пристани, сгружали его возле голландских судов и возвращались в горы за новой партией бревен. Тем временем люди Ван Хаара переправляли груз в трюмы. Большой Кнутсен не слишком торговался с голландским купцом. Он объяснял свою уступчивость просто:

– Мне жаль Нидерланды – думается, немало еще прольется крови в несчастной стране, пожелавшей свободы в наши трудные времена. Могу ли я драть последнюю шкуру с доброго соседа? Нет, не могу… Как на тебе, брат-купец, сидит верхом испанец, так на мне сидит датчанин. Одна у нас беда! И потому продаю тебе лес дешевле, чем другим… – потом, немного поразмыслив, добавлял: – Но мне бы не хотелось, чтоб прекрасный норвежский лес в руках у герцога Альбы обратился в виселицы для мятежников. Пусть уж лучше этот лес сгорит!

Ван Хаар ему отвечал:

– Это лес для кораблей гёзов. Он сослужит великую службу. Но если хоть нескольким из этих добротных бревен суждено стать виселицей, то пусть на той виселице болтается сам Альба!

Потом они обухом топора стучали по торцам бревен и с удовольствием слушали, какой от того звонкий получается звук.

На «Юстусе» почти все поломки были устранены. Поставили новые шпангоуты, заменили несколько досок в наружной обшивке и в обшивке днища, пересмотрели такелаж, подновили фальшборт и палубный настил. Но оставалось еще немало работы по мелочам: нужно было конопатить, смолить, красить, чистить… Корабль преображался день ото дня. Долгими темными вечерами, когда россияне не ходили развлечься в Тронхейм, они разжигали недалеко от стапеля высокий костер, готовили здесь пищу, здесь же трапезничали, а за едой да за разговорами любовались очертаниями судна, видными в свете пламени: мощным форштевнеми развалистыми скулами, бушпритом, устремленным в небеса, мачтами, реями… Часто говорили о России. Теперь, когда они были так далеко от нее, вне досягаемости жестокосердного царя Иоанна и его верных псов, им, претерпевшим муки заточения и ссылки, перенесшим обиды, унижения, боль, им, россиянам опальным и затравленным, стало Россию жаль, ибо ныне они видели Россию уже не в образе царя, истязающего и казнящего, а в образе бесконечно уставшей женщины, остановившейся у камня в начале трех дорог. Сидя здесь, в норвежской земле, они почувствовали себя более русскими, чем чувствовали бы, сидя где-нибудь в Коломне. И если раньше у этих россиян было одно желание – бежать как можно дальше от российских границ и найти в том спасение, то теперь их желание изменилось, – россиян повлекло к родным берегам. Но повлекло не так, как влечет опамятовавшихся беглецов, понявших, что не в бегстве спасение, и раскаявшихся, – а так, как это подобает людям, обретшим сокровище – всепрощение. Видно, воспрял и окреп их дух, и они простили врагам своим все неправды и несправедливости; и сокровище свое россияне желали отдать отечеству, но не знали еще, какой далекий им предстоял до отечества путь.

В эти же дни россияне занялись парусами и обнаружили, что многие из них, простреленные и опаленные, неоднократно латанные, до сих пор кое-как служившие, требовали замены. А посему понадобилось большое количество полотна. Проще всего было бы приобрести полотно через Большого Кнутсена, но одальман уже несколько дней не показывался на хуторе. Тогда Андрее подсказал, где следовало искать его, – Андрее, вынужденный избегать Кнутсена, всегда знал, где тот находится. Эрик Кнутсен загрузил наконец два голландских корабля, и теперь они с купцом Дирком Ван

Хааром закрепляли удачную сделку вином в таверне у пристани.

Все так и было: Большой Кнутсен и четверо голландцев сидели за столом в углу. Их трапезу освещал десяток свечей. Глаза гостей блестели; лоснились румяные сытые лица. Хозяин таверны едва успевал, меняя блюда на столе, – он сновал от пирующих на кухню, к жаровне, оттуда в погреб и обратно к гостям. Складывал в кошель нидерландские денежки, среди которых попалась и пара гульденов. Ван Хаар, толстый круглолицый человечек в кожаном камзоле и бархатном малиновом берете, сидел напротив Большого Кнутсена и с глубоким сочувствием внимал речам о мальчике Хаконе. Другие голландцы просто, не вслушиваясь в сказанное, ели и пили; они, как видно, не понимали по-норвежски. Между тем от мощного голоса одальмана то и дело трепетали огоньки свечей.

Увидев россиян, – а пришли они всемером: Иван Месяц и с ним Михаил и Фома, и четверо Кольских, – Большой Кнутсен позвал их за общий стол. Норвежец взял еще вина и небрежно разлил его по кружкам – он распоряжался, так как платил тавернщику пополам с Ван Хааром. Расплесканное вино, просочившись через щели в столе, потекло на пол. Дымились снятые с огня сковороды с яичницей, рыбой, колбасами.