Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию - Даниэль Кац

Когда молитвы были прочитаны, настал черед Андрея. Восприемник номер один поднял Андрея, который лежал на подушке, — поднял вместе с подушкой, произнес какую-то молитву, сделал несколько шагов и вручил его восприемнику номер два, который тоже прочел молитву и спешно вручил его вместе с подушкой Бене, который в застывшей позе сидел на стуле. Я не уверен, шел ли ритуал так, как надо, хотя и присутствовал при нем, ибо мне все-таки было всего три года от роду и я не мог досконально проследить за точностью исполнения. К тому же один из дядьев, толстокожий дядя Джек, вытащил меня в другую комнату к женщинам, хотя мне хотелось бы видеть, что делают моему младшему брату. Что случилось после — об этом знаю только по рассказам.

Андрей плакал на подушке. Дедушка Беня держал его на руках, багровел лицом и икал. Атмосфера сгущалась. Женщины в другой комнате неестественно напряженными голосами болтали о будничных делах, утешали и успокаивали мать, которая молчала, словно воды в рот набрала. Женщины внушали ей, что обрезание — дело полезное, рассказывали о том, как проходило обрезание у их собственных сыновей и как падал в обморок какой-нибудь слабонервный отец или родственник, а тетка Хава рассказала анекдот об одном польском моэле. Этот моэл окончил соответствующие курсы и обосновался в небольшом польском городке, более половины жителей которого были евреи. (Это было еще до войны.) Он открыл собственную практику, но клиентов не было. Тогда он решил прибегнуть к саморекламе. На наружной стене приемной он велел установить большую вывеску с изображением очков. К нему тотчас явился клиент, желавший заказать новые очки. Моэл объяснил, что он не оптик, а мастер по обрезанию. Клиент, конечно, страшно удивился и спросил, зачем тогда на вывеске нарисованы очки. «А что, по-вашему, я должен был нарисовать?» — осведомился обрезальных дел мастер.

Отец на кухне мало-помалу пьянел.

Когда кантор, он же моэл Телефоянский прочел какую-то тарабарщину вместо молитвы и приблизился к Андрею с ножом в руке, завыли сирены воздушной тревоги. Телефоянский грязно выругался, а Беня обрадовался: воздушный налет означал прекращение церемонии. С Андреем на руках он бросился к женщинам в соседнюю комнату и велел одеть мальчика. Однако Телефоянский бросился вслед за ним и, ссылаясь на священные тексты, уже не своим мягким баритоном, а совершенно изменившимся, пронзительным и злым голосом потребовал продолжить начатое. Дескать, прерывать нельзя, кроме как в определенных, строго оговоренных случаях, и ни в Торе, ни в Талмуде нет ни слова о бомбежках.

Мать разразилась истерическим смехом, закутала Андрея в байковое одеяло, схватила меня за руку и побежала с нами в бомбоубежище, находившееся в подвале дома. Женщины, подобрав юбки, с причитаньями направились туда же. Мужчины, в ермолках и молитвенных покрывалах, последовали за ними. Дядя Джек пытался увлечь за собой в погреб отца, но тот был совершенно пьян и не соглашался покинуть кухню, где допивал вторую бутылку, проливая кофе на стол… Он всячески поносил Джека и посылал его к черту. Джек оставил его на кухне, решив, что при прямом попадании вряд ли кто уцелеет и в погребе. Сирены продолжали завывать, и вскоре издалека по слышался гул приближающихся самолетов. Воздух сгущался, как перед грозой.

Телефоянский остановил медсестру в дверях, велел ей забрать хирургический инструмент и отнести его в погреб, а затем и сам поскакал в бомбоубежище, тряся бородой и трепыхая накидкой, словно ангел смерти. Тетка, привыкшая повиноваться хирургу, как солдат командиру, вернулась в комнату, осторожно собрала инструменты, стараясь не загрязнить их, огляделась и тоже поспешила в бомбоубежище. У отца на кухне никак не получалось попасть из бутылки в стакан, и, выругавшись, он поднес бутылку ко рту. Сирены повыли еще немного и угрожающе смолкли, гул бомбардировщиков усилился, и в ту же минуту в разных частях города затрещали зенитки.

В бомбоубежище обитатели дома финны дивились нашей компании, которая держалась кучкой в углу. Соседки пришли посмотреть на маленького Андрея. Он успокоился и разглядывал их томными голубыми глазами. Долговязая библейская фигура Телефоянского отпугивала их от нас.

Кантор тотчас принялся наводить порядок и командовать. Он прогнал женщин на другое место и велел им сесть, а мужчинам скомандовал стать в круг и в центре посадил Беню. Затем он с угрожающим видом приблизился к матери, державшей Андрея на руках. Где-то на окраине упали первые бомбы. Телефоянский схватил Андрея и, настаивая на продолжении церемонии, стал вырывать его из объятий матери. Мать упрямилась, заявила, что это курам на смех, и начала сердиться. Тут в бомбоубежище, как всегда, с деловитым видом, прибежала моя тетка-медсестра, открыла сумку и стала выкладывать инструменты для обрезания на стерилизованное полотенце рядом с Беней. Мать, растерявшись, позволила Телефоянскому выхватить малютку Андрея у нее из рук и перенести его к Бене. Тетка-медсестра без долгих слов вырвала подушку из-под головы маленького сына соседки Торстена, так что его мать даже не посмела возразить, обернула подушку еще одним стерильным полотенцем и положила на нее Андрея.

В руки Телефоянского тетка вложила неизвестно откуда взявшиеся резиновые перчатки. Гул бомбардировщиков перешел в пронзительный вой, бомбы рвались все ближе, дом сотрясался все сильнее. Отец опустошил вторую бутылку, шатаясь, вышел из кухни и обнаружил, что в комнатах никого нет. Встревожившись за ребенка и жену, он стал нетвердыми шагами спускаться в подвал.

Финны в бомбоубежище широко раскрытыми глазами наблюдали за переполохом у евреев, забыв о бомбардировщиках и падающих бомбах. Перекрывая шум самолетов, Телефоянский крикнул мужчинам, какую молитву следует читать, мужчины начали нерешительно раскачиваться и забормотали молитвы, то и дело опасливо посматривая на потолок. Телефоянский выбрал самый острый скальпель и крикнул Бене, чтобы тот хорошенько держал ножки Андрея. Беня одной рукой держал Андрея за ляжку, другой поглаживал малютку по головке. Гул бомбардировщиков действовал одуряюще. Мужчины вопили молитвы во весь голос, Телефоянский приблизился к Андрею и одной рукой ухватил мальчика за пипку. Тут из общего шума выделился свист падающей бомбы, он все нарастал и нарастал. В глазах Телефоянского блеснул огонек, он перевел дыхание. Должно быть, у него мелькнула мысль: «Этот мальчик должен во что бы то ни стало заключить союз с Богом», и как раз в тот момент, когда он наставил нож и приготовился резать, бомба упала на пустырь на другой стороне улицы. Дом зашатался, земля тряслась, со стен сыпалась штукатурка, люди едва удерживались на ногах. Рука Телефоянского дрогнула, и острый скальпель полоснул по сухожилию — распрямителю указательного пальца на правой руке Бени, Это он быстро подставил палец, защищая самое дорогое сокровище маленького Андрея.

Беня издал громкий крик, прорвавшийся сквозь жуткий шум вокруг. В эту минуту дверь в погреб отворилась и вошел мой отец Арье, оглушенный взрывом и еще не вполне пришедший в себя. Сообразив, что произошло, он изменился в лице и стал белый как мел. Он попробовал нашарить в кармане пистолет, но его там не оказалось, и тогда он бросился на Телефоянского, вытянув вперед руки, готовый удушить его:

— Господи Боже, мой сын… Проклятый моэл, удавлю!