Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию - Даниэль Кац

Я заглядывал Андрею по очереди в оба глаза. Он был очень бледен под сенью немецкого стального шлема. Он разлагал аминокислоты на карбоксильные и аминогруппы: глицерины, аланины, серины, валины. Речи отзвучали, мероприятие близилось к концу; разводной почетного караула скомандовал «налево» и строевым шагом направился к воротам, три солдата последовали за ним. Андрей не шелохнулся. Он стоял на месте как вкопанный, глядя мимо меня, запутавшись в структурной формуле молекулы инсулина. Я тоже не заметил ухода солдат. Дружеские руки подвели переступающего негнущимися ногами Андрея к ожидающей у ворот группе солдат. Я вздрогнул от пронзительного лая какой-то шавки и поглядел в сторону стены. Поверх стены, ковыряя в носу, на меня смотрел рыжеволосый мальчишка. Лейтенант, разводной почетного караула, не стал делать Андрею выговор, полагая, что тот чрезмерно разволновался. Шагая вольным шагом, солдаты пошли в направлении крематория и исчезли из виду. Это было давно. С тех пор прошли годы.

Я встал со скамьи и пошел вдоль могил. В каждой покоился ребенок. Так они были закопаны — поодиночке. Таков еврейский обычай. Христиане также хоронят своих детей поодиночке, каждого ребенка в своей собственной маленькой могилке. В этом нет ничего удивительного. Таков христианский обычай. А вот не так давно в некоторых странах неевреи хоронили еврейских детей в общих могилах. И это тоже чуть не вошло в обычай. Правда, сперва детей полагалось убить. Возможно, бывали случаи, когда в общих могилах детей хоронили в стоячем положении, но это не значит, что таков еврейский обычай. Помимо того, не всех детей хоронили мертвыми. Захоронение заживо как особый вид наказания встречается в половине стран мира. Обычаи народов разнятся, думал я, проходя мимо детских могил. Эти дети были положены в гробы мертвыми и невредимыми. Счастливые дети. Я прошел мимо детских могил.

Я нашел водопроводный кран и напился. Посмотрел на семейную могилу потомственных еврейских заводчиков. Матово-черный запотевший гранитный куб весом в две тонны обманчиво напоминал несгораемый сейф. Земные останки клана были несокрушимо укрыты от вандалов. Его духовное наследие охранялось настоящим сейфом и законодательством Финляндии. «В этой стране хорошо жить», — казалось, вздыхали под могильным холмом. Могущественные люди страны кичились своим богатством и после смерти. Невзирая на расу, национальность, вероисповедание.

Когда я подступил поближе к этому монолиту, чтобы прочесть эпитафию, высеченную золотыми древнееврейскими буквами на его боку, из-за него выскочил маленький красноносый старик в сапогах и форменной фуражке. Часто моргая черными глазками-пуговками, он поднял руку с зажатыми в кулаке граблями.

— Как вы сюда попали? Что вы тут делаете? — пронзительно заверещал он.

— Просто взял и пришел. Я не собираюсь валить надгробные памятники, будьте спокойны.

— Уходите. Кладбище закрыто. Вы что, не заметили? Сегодня праздник.

— Дедуся, милый, для меня не существует никакого праздника.

— Прочь отсюда, прочь, прочь, — нервничал старик.

— Я не часто прихожу сюда, но вот теперь я здесь. Пришел посмотреть на собственную могилу, — объяснил я.

— Чью могилу? Сегодня праздник…

— Собственную могилу…

— Чью-чью? Ну да это не имеет значения…

Я указал в направлении моря, на еще не занятую сторону кладбища.

— Уходи, сумасшедший, не то я доложу общине… позвоню в полицию…

— Звони, — сказал я, засовывая руки в карманы.

Что-то ворча себе под нос, сторож опустил грабли. Я отправился в северный конец кладбища. Прошел мимо могилы моего деда Бени. Он запретил приносить на могилу цветы — всем, кроме меня и моего двоюродного брата Авива. Он терпеть не мог цветов. Тем не менее на его могиле стояла чаша с пучком увядших маков, которой я не ставил. Авива же, неизвестно почему, проживал в Панаме. Я решил было спросить у сторожа, откуда появились цветы на могиле Бени, кто их принес, но тут же сообразил, что старику было просто не поспеть охранять каждую могилу в отдельности. Зато он мог убрать увядшие цветы.

У северной стены кладбища росли кусты малины. Они принадлежали торговцу мясом Вейсбергеру. Он приходился мне каким-то дальним родственником, и когда-то мать притащила меня на его похороны. Ей это казалось очень важным, и я не хотел огорчать ее отказом, тем более что она была не из тех женщин, что любят ходить по похоронам. Она пыталась убедить и меня в том, что Вейсбергер заслужил, чтобы его проводили в последний путь, ибо он был безупречен как человек и как коммерсант. Иногда он даже дарил почти свежее мясо дому престарелых. Я заметил, что дом престарелых был основан лишь после смерти Вейсбергера, но мать ответила, что это не его вина.

Так вот и пришлось мне томиться на похоронах, Вейсбергер покоился в закрытом гробу. У гроба стоял красивый юноша, держа большое знамя еврейского спортивного общества. Он вопрошающе глядел поверх голов скорбящих родственников, а быть может, ожидал кого-то. Раввин рассеянно произнес речь в память усопшего. После раввина к гробу подступил румяный мужчина с крепкой шеей и полминуты тупо глядел на гроб. Затем достал лист бумаги и начал говорить. Его слова запали мне в память:

— Стоя здесь, у праха усопшего Абрама Эбенхарда Вейсбергера, мы возвращаемся мыслями на пятьдесят семь лет назад. — Оратор сделал небольшую паузу. Но никто ему не возразил. — Именно тогда было основано еврейское городское спортивное общество «Синайские пантеры». Одним из последних остающихся в живых основателей является… являлся присутствующий здесь… сейчас… усопший торговец мясом Абрам… Эбенхард… Вейсбергер. Не скупясь на пожертвования, он всю свою жизнь посвятил поощрению деятельности «Пантер» и сам активно участвовал во многих спортивных мероприятиях. Кто из нас не помнит его долговязую фигуру на футбольном поле, как он в подпоясанной сине-белой рубахе добывал славу и никогда не забывал криками пришпорить своих товарищей на пути к победе или почетному поражению. Бессчетны общества и ассоциации, в учреждении которых он участвовал и которые он поддерживал советами и денежными средствами. Его постоянно оптимистический настрой… — Тут голос оратора дрогнул. Он сделал усилие над собой и одержал верх. — Можно ли забыть… Да… Бессчетны клубы и благотворительные фонды, в основании которых наш вышеупомянутый усопший, безусловно, еще ХОТЕЛ бы принять участие и непременно принял бы, если бы Всевышний безвременно не вырвал его из наших рядов… в их числе «Фонд субсидий бесприданницам», в правлении которого мы наверняка смогли бы увидеть нашего дорогого покойника. Наша община и клуб не без основания гордятся нашим бывшим… нашим в прошлом столь активным членом, и мы всем сердцем надеемся, стоя здесь… у этого гроба, что огромный вклад торговца мясом Вейсбергера станет путеводной звездой для всех нас, еще остающихся в живых. Приспустим наш флаг в память усопшего!

Так говорил румяный мужчина, и статный юноша-спортсмен выполнил указание, по-прежнему глядя поверх наших голов в ожидании кого-то неведомого.

Было почти темно, и надо было смотреть под ноги, чтобы не натыкаться на могильные холмы, такие узкие были промежутки между могилами. Я остановился, чтобы зажечь сигару, перед надгробным памятником из красного гранита, покосившимся вправо, словно земля под ним осела. В свете спички обозначились высеченные на его боку две обращенные вверх ладони. Безымянный палец и мизинец были не такие, как остальные. Фамилия покойного была Грабовиц, он был бухгалтером и принадлежал к роду когенов, то есть священников, ладони были приметой рода. Бухгалтер-священник Грабовиц был плешив чуть ли не с самого дня рождения. Незадолго до смерти его сделали главным бухгалтером, священника же из него не получилось. Тем не менее он был коген, принадлежал к тем, кому положена особая честь на субботнем богослужении в синагоге, их зовут молиться перед ковчегом. Когда двери ковчега открывают, когены накрывают головы талесом, чтобы священный свет божественных книг не ослепил их, начинают раскачиваться и причитать: да-да-даййяййяй-да-да-даййяййяй… Ребенком я удивлялся, отчего они плачут, и мне говорили, что они плачут оттого, что у евреев нет родины и живут они, рассеянные по всему миру. Потом было основано Государство Израиль, но когены и поныне все еще плачут перед ковчегом. Мне объяснили, что когены огорчены тем, что соседи Израиля не жалуют родину евреев.