Вечная жизнь: новый взгляд. За пределами религии, мистики и науки - Джон Шелби Спонг

Процесс старения для многих сопряжен с растущей беспомощностью, болезненностью, бесполезностью и слабостью. Один из моих друзей говорил, что достиг жизненного этапа, когда обзавелся врачом для каждого отдельно взятого органа! В старости приходится иметь дело с болезнями либо хроническими, либо неизлечимыми. Кто-то описывал жизнь как путь от памперсов к памперсам. Это сказано не для того, чтобы преуменьшить прелесть жизни, умалить значение моментов невероятной радости или отрицать важность преображающих взаимоотношений. Однако эти слова напоминают о том, что вся эта прелесть, радость и взаимоотношения неизменно встроены в контекст траектории движения к слабости, боли и конечности. Одиночество, действительность самосознания – сугубо человеческий опыт. Мы приглушаем это одиночество обещаниями постоянной заботы, даже когда уверяем, что наша любовь продлится, «пока смерть не разлучит нас». Поэтому неудивительно, что люди мечтают о небесном пристанище, где мы снова встретимся с нашими отцами, матерями, братьями и сестрами, супругами и друзьями. Рай, как утверждаем мы, – место воссоединения, где мы вечно будем рядом с теми, чья любовь дарила нам блаженство. Этот образ берет начало в нашем ощущении обособленности, однако он продиктован скорее иным опытом нынешней жизни, нежели нашими знаниями о вечности.

Третий популярный образ рая, фигурирующий в истории религии, – это «вечный покой». Он возник в феодальный период Средневековья, когда крестьяне надрывались, занятые непосильным трудом с восхода до заката, шесть дней в неделю. Шаббат, который они по ошибке сочли воскресеньем, «днем Господним», а не субботой, седьмым днем в иудаистской традиции, стал для них символом блаженства и исполнения желаний. Когда «покой от трудов» стал желанной целью в вечности, конец жизни начали воспринимать как аналог дня покоя и отдыха. Таким образом, в условиях феодального мира шаббат был влиятельным символом, и он до сих пор частично сохраняет свое влияние в некоторых слаборазвитых странах мира. В меньшей степени то же явление характерно сегодня для современного мира с сорокачасовой рабочей неделей, с разнообразными праздниками, благодаря которым почти каждый месяц выпадает три дня отдыха подряд, с отпуском на лето и на Рождество… Надежда на вечный шаббат в конце жизни, предложенная людям в нынешних условиях, выглядит в наших обеспеченных кругах чем-то вроде пятисот тысяч лет игры в шаффлборд в доме престарелых, то есть воспринимается далеко не с таким восторгом, как когда-то в прошлом.

Эти три образа позволяют нам сделать следующий вывод: люди в контексте их истории стремятся к целостности и к завершенности, и это стремление проявляется в мечтах о блаженстве и счастье. Такие образы, застывшие во времени, воспринимались буквально до тех пор, пока не стали настолько далекими от нашей нынешней действительности, что утратили всякий смысл.

То же самое произошло и со всеми нашими прежними образами жизни после смерти. Они утратили смысл. Они едва ли осуществимы. Они подразумевают то, что не можем подразумевать мы. Для них применяется пространственно-временной язык – конечно, ведь это единственный язык, которым мы располагаем, – и этим языком описывается то, что не ограничено ни пространством, ни временем, если вообще реально. Все эти образы рая подразумевают существование божества за пределами нас самих, – божества, с которым мы можем установить связь. Они предполагают существование мира за пределами нашего мира, куда мы каким-то образом получаем доступ. Они допускают продление времени далеко за все известные нам временные рамки. Неудивительно, что разговоры о рае, аде и жизни после смерти потеряли свое значение.

Если бы мы жили в то время, когда возникли и развились эти образы, мы, вероятно, делали бы такой же выбор, как и первые верующие. Однако созданные человеком образы становятся неуместными и в конечном итоге умирают, когда меняются обстоятельства и пополняется запас знаний. Если мы воспринимаем эти образы буквально, они не вполне умирают, хотя их время уже пришло. Скорее, они сохраняются, медлят, пока не начинают вызывать чувство неловкости и в интеллектуальном, и в духовном отношении. Так исчез почти весь наш лексикон, относящийся к жизни после смерти. Значит ли это, что концепция загробной жизни также мертва? Не совсем, но ее содержание – несомненно, поэтому она стала бессодержательной концепцией, срок годности которой в историческом смысле довольно краток. В конце концов от нее придется избавиться. Именно это и происходит сегодня. А теперь обратимся к тому, что заменит прежнюю концепцию – если что-то ее заменит вообще.

Мы подходим к решающему поворотному пункту на нашем пути. Почему настолько важно, исчезнет традиционная религия или нет, умрет внешний Бог традиционной религии или выживет? Это важно потому, что мы вновь останемся одни лицом к лицу с действительностью, представляющей для нас серьезную угрозу. Важно потому, что мы вкладывали в это божество наше ощущение цели, смысла и надежды на вечную жизнь. Если умрет Бог, вместе с ним исчезнет и все перечисленное или, по крайней мере, перестанет существовать в виде привычных, устоявшихся представлений. Когда эти вопросы рассматриваются за пределами привычного для них «ханжеского» окружения, их курьезность становится очевидной. Ясно, что мы верим во все это не потому, будто убеждены в истинности перечисленного, а ввиду нашей глубокой потребности в том, чтобы все это оказалось правдой. Мы, по-видимому, не сознаем, что эта наша потребность – лишь бы все оказалось правдой, – не влияет на то, чем это «все» является на самом деле; она лишь выявляет нашу готовность обманываться. Для того чтобы поддерживать и укреплять свою веру, мы, люди, склонны сопротивляться всем новым знаниям о том, как устроен мир, появившимся за последние лет пятьсот, если они воспринимаются как оспаривающие наши религиозные предпосылки. Однако сердце в конечном итоге не может поклоняться тому, что отвергает разум, поэтому в борьбе между верой и знанием неизменно побеждает знание.

Религия начинает медленно сдавать позиции, когда мы впервые обнаруживаем, что не в состоянии примирить человеческие трагедии с образом милосердного божества, наделенного сверхъестественной силой. Мы прибегаем к всевозможным замысловатым объяснениям, чтобы сохранить целостность этого божества, но ни одно из них не помогает. Бессмысленно объяснять трагедию тем, будто кто-то заслуживал наказания, как поступали многие верующие с тех пор, как существует религия. В нескольких недавних примерах известные лидеры евангелических церквей предположили, что теракты 11 сентября 2001 года были вызваны вовлеченностью Америки в феминистское движение, в движение за права геев или в деятельность Американского союза защиты гражданских свобод, а также – что ураган обрушился на некий город, ибо там родилась комедийная актриса, оказавшаяся лесбиянкой. Такие нелепые объяснения трагедии годятся разве что в качестве тем для очередного позднего ток-шоу на телевидении, да и там их осуждают и высмеивают. Бесполезно также приписывать трагедию божественному замыслу, которого мы пока не понимаем, но есть надежда, что когда-нибудь поймем. Это так называемое отрицание или тщетная надежда.