Дело: «Ястребы и голуби холодной войны» - Георгий Арбатов

Он с трудом сдерживал себя, когда видел, как наши идеологи набрасывают на существо дела пропагандистские одежды. Во время подготовки материалов к ХХIII съезду КПСС он написал иронические куплеты о нашей общей борьбе за «чистоту марксизма-ленинизма». Там, между прочим, были такие строки:

Не удержусь от искушения привести еще пару строк:

Остается только сказать, что К.Н. Брутенц и А.С. Беляков – наши коллеги из международного отдела ЦК КПСС.

Перечитывая давние Сашины строки, я задерживаю внимание на словах о том, как мы, консультанты лидеров партии, в ведре «кипятили эпоху». По-моему, трудно точнее и лаконичнее выразить смысл наших тогдашних усилий. Хотя чаще всего они заканчивались выпуском пара.

* * *

Особенно болезненно Бовин переживал ввод наших (и других стран Варшавского Договора) войск в Чехословакию, удушение «пражской весны». Я тоже испытывал ужасный стыд за то, что мы тогда сделали, и не очень это скрывал. О моем отношении к августовским событиям 1968 года знали Бовин, Андропов, да и многие другие.

Брежнев долгое время был очень нерешителен. Кто-то ему втемяшил в голову, что если чехи не справятся с ситуацией, то именно ему, Брежневу, все будут ставить в вину, что он потерял Чехословакию. Это сильно задевало его честолюбие. Формированию у членов Политбюро и секретарей ЦК КПСС негативного отношения к «пражской весне», к чехословацким реформаторам в значительной мере способствовали панические письма советника-посланника Посольства СССР в Чехословакии И.И. Удальцова, когда-то работавшего в ЦК, и записки заведующего сектором Чехословакии отдела ЦК КПСС Колесникова. Панические настроения, содержавшиеся во всех их обращениях в адрес высшего партийного руководства, усиливали эскалацию напряженности в кремлевских коридорах и в советско-чехословацких отношениях.

Андропов же никак не мог избавиться от венгерского синдрома. Считал, что мы с чехами потеряли время, раньше надо было «все пресечь», не доводить ситуацию до применения силы. Но вторжению он ни официально, ни в частных разговорах не противился.

О Чехословакии я с Брежневым и Андроповым говорил напрямую. Мои аргументы сводились к тому, что мы ведем себя непоследовательно. У нас был XX съезд партии, осудивший культ личности, а в ряде стран остаются памятники Сталину, улицы и площади носят его имя – и ничего!

Теперь чехи явно идут вперед, опережают нас в темпах демократизации общества. Мы отстаем, чувствуем себя уязвленными – обидчивость и раздраженность сказываются на наших решениях. Брежнев от этих разговоров отмахивался, а Андропов стоял на своем:

– А если это выльется в вооруженное восстание?!

* * *

Не я один, многие об этом говорили. А поступок совершил Бовин. В декабре 1967 года мы с Бовиным и наши жены отдыхали в Чехословакии, в Татрах. По окончании срока путевки мы с женой и Леной Петровной Бовиной вернулись в Москву, а Саша с разрешения руководства отдела на некоторое время остался в Праге. У него там было много друзей, они помогали ему лучше понять происходящее, в том числе смысл проходившего в те дни Пленума ЦК КПЧ, где чешские партийцы восстали против Антонина Новотного, тогда возглавлявшего ЦК. Разговоры с чехами, в том числе с Александром Дубчеком, передавали новую атмосферу, которую привносили в партию молодые реформаторы. По возвращении в Москву в январе 1968 года Саша написал записку «К урокам чехословацких событий». Это был лаконичный и глубокий анализ положения в КПЧ и Чехословакии, спроецированный на реальную обстановку в других – как тогда говорили, братских – странах и партиях.

По его признанию, все происшедшее тогда между Москвой и Прагой было разрушением «каких-то глубинных оснований его политического существа», «мыслящей социальной единицы».

В середине августа, вскоре после двусторонних встреч в Чиерне-над-Тиссой Бовин подготовил записку «К вопросу о «крайних мерах»» – довольно острый, по тем временам, анализ ситуации: как она может развиваться, какие будет иметь последствия в случае принятия нашим руководством «крайних мер», то есть решения о вводе в Чехословакию регулярных войск.

В достаточно деликатной форме, как бы взвешивая все плюсы и минусы такого решения, Бовин, едва ли не единственный из сотрудников аппарата ЦК КПСС, официально доказывал, что в сложившейся ситуации применение военной силы в Чехословакии «создаст такие трудности, которые вряд ли компенсируются возможным политическим выигрышем».

Прежде чем передать бумагу Брежневу, он решил показать ее Андропову, советуясь, следует ли переслать ее на юг, где в то время отдыхал Брежнев. Посылать ему не посоветовали. Он дождался возвращения Брежнева в Москву, добился тридцатиминутного с ним разговора, пересказал смысл подготовленного анализа.

– Мы с тобой не согласны, – ответил Брежнев. – Принципиально.

А до ввода войск в Прагу оставалось тогда всего три дня…

* * *

Все, о чем говорилось выше, относится к Бовину известному – известному своими талантами, знаниями, умом. Но хотел бы сказать о «неизвестных» сторонах этой незаурядной личности или известных лишь родным и близким друзьям. Саша был удивительно организованный, пунктуальный, в чем-то я бы даже сказал педантичный человек. я был поражен, когда впервые увидел страницу, исписанную им от руки. У него был мелкий, бисерный, но очень четкий почерк, писал он почти без помарок, изредка со столь же аккуратно сделанными исправлениями. Его бумаги хранились в образцовом порядке. Когда что-то надо было найти, на это почти не уходило времени.

Аккуратен он был во всем. В том числе в отношениях с товарищами и сослуживцами. Точен, обязателен, никогда не подводил. Когда у меня, например, случались сложности, трудные минуты, первый, с кем меня тянуло поделиться, посоветоваться, был Саша Бовин. Если уж зашла речь об этом, хотел бы сказать, что при всей сдержанности и нелюбви к сентиментальности он был удивительно душевный человек, верный друг, на которого можно было полностью положиться.

Я убеждался в этом не один раз.

В ноябре или декабре 1975 года при подготовке материалов к XXV съезду партии у Брежнева в Завидове собралась группа работников ЦК, МИДа, академических институтов. Помню, там были Бовин, Иноземцев, Загладин… При обсуждении международного раздела основного доклада зашла речь о событиях в Анголе, куда Фидель Кастро по просьбе Агостиньо Нето в помощь ему послал войска.

Мне тогда пришлось вступить в полемику с А.М. Александровым-Агентовым, оценивавшим эту акцию как выполнение Кубой интернационального долга. Я же видел в этом подрыв разрядки и осложнение советско-американских отношений.

– Представьте, – сказал в какой-то момент Брежнев, – что вы члены Политбюро. Поспорьте, а я послушаю…