Глаголют стяги - Иван Наживин

Но в руках Блуда было большинство дружинников. И вдруг новгородская рать облегла Родню. Городок тревожно зашумел; дружинники, спешно посланные во все стороны скупать запасы, уже не могли больше проникнуть в городок. Выхода из западни не было.

— Всё, что тебе остаётся, княже, это идти к брату и покориться… — угрюмо говорил Блуд. — Скажи ему: «Что ни дашь в удел мне, на том и спасибо…» Вся беда оттого, может, что допустил ты в Киев этих византийских брехунов… Вот боги и преследуют тебя…

— Да ведь баба Ольга крестилась — и ничего… — сказал Ярополк.

— Однако отец твой Святослав не крестился же… — возразил Блуд. — Не глупее бабы был он…

— Так он и погиб!..

— А кто его и погубил, как не твои византийцы проклятые? Тебе, по закону дедовскому, следовало бы мстить им, а ты все под их дудку плясал. Лучше ли теперь?

Ярополк опустил голову: тяжко было за Оленушку. В судьбе её сомнений у него никаких не было. Он тяжело вздохнул. Он не знал, что делать. Блуд не настаивал: тише едешь, дальше будешь. Но настаивала Родня: по дворам уже начали тайно собираться веча. Все понимали, что дело защиты безнадёжно: хлеба в городе уже не было совсем и получить его было неоткуда. Спасти могло только чудо.

Варяжко ахнул, когда князь по душам рассказал ему, что говорил Блуд.

— Не теряй головы, княже!.. — горячо говорил он, чувствуя, как всегда, в душе мучительное двоение: с одной стороны, это был его князь, с которым он вырос, которому он перед ликом Перуна клялся в верности на мече своём, а с другой стороны, это был муж, обладатель Оленушки, следовательно, смертный ворог его. — Княже, эту голову потеряешь — другой не найдёшь… Смотри!.. Пробиться тёмной ночью к печенегам ничего не стоит пока…

И душа его обливалась кровью… И дивился про себя молодой гридень, как, кто и зачем сделал его жизнь такой путаной и тяжкой. Уж он ли не прямил своему князю, он ли не служил земле своей, а иногда было так невыносимо ему, что лучше бы уж мать-сыра земля не носила его…

Ярополк все колебался. Блуд не настаивал: пусть созреет плод как следует. Но жёстче настаивала Родня: в затихшем под бедой городке то бабы горько причитали над голодными детьми, то зашумит против богатых дворов чёрный народ, требуя хлеба, то тёмной ночью послышатся крики о помощи: голодные грабят богатеев… Ловили по застрехам воробьёв, галиц, кошек, голубей. Рубили сено и ели. Сама дружина питалась уже конями… И чем более нарастал голод, тем более, обгоняя и увеличивая голод, нарастал ужас смертный. Одна старуха сошла с ума и, простоволосая, дикая, шатаясь, с хриплыми, бесстыжими песнями шлялась по тихим улочкам и грозила неизвестно кому и чем… А за стенами, за посадами, за валом весёлым шумом шумел стан новгородцев. Часто, бахвалясь, новгородцы нарочно на виду осаждённых ели гусятину, баранину, говядину, хлеб бросали рыбам на покорм и, подняв чаши и рога старинные, с весёлым хохотом пили за здравие своего князя Володимира.

— Княже, не тяни!.. — значительно говорил Блуд. — Ежели город против нас подымется, добра не будет. Я слышал, Варяжко подбивает тебя к печенегам бежать. Делай как знаешь, но делай. Но только помни, что не так давно мы их порастрепали и дань на них положили, и как они тебя встретят, кто знает? А Володимир всё же родной брат тебе… Делай как знаешь, но только не тяни… Беды не было бы: народ крепко из-за хлеба бьётся…

Ночь — она была светлая, лунная, торжественная — Ярополк не спал, а наутро призвал Блуда.

— Еду к брату… — бледный, сказал он. — Пошли в их стан сказать, что сдаёмся и что я с несколькими дружинниками еду в Киев. А они чтобы тут худа никакого не чинили… Делать, видно, нечего…

— И хорошее дело, княже… — дёрнул сивым усом Блуд. — Плетью обуха, знать, не перешибёшь…

И в то же утро ворота Родни растворились и князь с дружиной выехал в чистое поле. Со стен неслись вслед ему проклятия голодных. И сейчас же, как волки, бросились они в стан новгородский, на коленях вымаливая себе кусок хлеба. Отказу не было: свои, русские люди… И недобрыми глазами провожала новгородская рать тихо на отощавших конях ехавшего днепровскими лугами князя Ярополка с дружиной. Немало бесконных дружинников осталось в Родне до развязки всего дела. Варяжко с Даньславом ехали за князем, но по тайному приказу Блуда за ними крепко следили сторонники воеводы…

Володимир-победитель, по обыкновению, весело и шумно бражничал в светлой гриднице со своими богатырями дружинниками, которые положили к ногам его всю Русь. Те пили, ели и тешили свою душеньку молодецкую, по тогдашнему обычаю, похвальбою богатырскою. И, выхваляясь, один предлагал молодому князю немедленно идти на Царьград, по следам Святослава, другой хотел одним мановением меча очистить степь от идолища поганого, которое залегло на порогах, третий на ятвягов тянул, а оттуда на Поморье славянское… Играли гусляры на гусельках яровчатых, и тешил песнями сердца богатырские уже славный Боян, которого кияне уже прозвали внуком Велесовым: так складны, так сладки были песни этого весёлого полянина с бородой на два посада и ласково-весёлыми карими очами!

И вдруг зашумел весь двор княжеский: Ярополк приехал мира просить!..

— Зовите князя в гридню… — распорядился торжествующий Добрыня.

Володимир побелел. Добрыня только сурово покосился на него, и по знаку его двое варягов с обнажёнными мечами стали у порога… Ярополк негнущимися ногами подымался в притихшую гридню, и как только шагнул он в дверь, так сразу варяги подняли его на мечи под пазухи. «Брат!..» — успел только коснеющим языком вымолвить он и рухнул весь в крови на пол. Блуд решительно захлопнул тяжёлую дверь. Варяжко с Даньславом — они были начеку, — выхватив мечи, бросились во двор. Их сторонники, тоже обнажив мечи, окружили их и все вскочили на коней.

— В степь!.. — крикнул Варяжко.

Он на скаку обернулся на высокий терем. В оконце на одно мгновение мелькнуло милое, белое, испуганное лицо… Двое воев-лапотников с большими бородами, поняв, что на княжом дворе случилось что-то неладное, сунулись было затворить ворота, но Даньслав свалил одного ударом меча плашмя, а другого смял конём Варяжко, и дружинники, в облаке пыли, среди гвалта собак и звона оружия, вынеслись в слободу и — в чистое поле.

— В степь!.. К печенегам…

И, обратившись в сёдлах, дружина погрозила Киеву мечами и понеслась, пригнувшись к сёдлам, в жутко пустую Степь.

Неоглядная степь весенняя. Трава в рост всадника и цветов лазоревых по ней, что звёзд по небу. Дух от них идёт — не надышишься. А над степью жаворонки звенят, кобчики, повиснув на одном месте, крыльями трепещут, а по зорям то с воды, то на воду гуси тянут, утки, лебеди и жерав, птица степная… На крутом берегу светлой степной реки, полной какой-то ясной дрёмы, стоит табор печенегов: ряды двухколёсных повозок-веж, а среди них бегают ребятишки чумазые, лают худые собаки; хозяйки хлопочут около огней, готовя немудрый ужин, а другие в это время в стороне кобылиц доят… С другой стороны табора, на лугу, под надзором старого печенега да ребят рогатый скот пасётся, отъедаясь сочной травой после долгой зимней голодовки. На песчаной отмели, у воды, несколько мальчишек-подростков упражняются в стрельбе из лука. Бородатые, большеусые, всегда угрюмые отцы их — одни ладят под вежами что-то, другие, лёжа на брюхе, обсуждают новый набег на Киев: жившие среди них ещё с осени Варяжко и Даньслав очень их подбивали на это дело, но степняки ещё помнили, как растрепали их недавно кияне. Лазутчики их все в один голос доносили: в Киеве идёт большое веселье, дружина у князя Володимира большая, вои для чего-то собраны стоят. То же подтвердил и свещегас Берында, которого они заарканили на порогах из каравана, шедшего в греки, как языка. Берында, пробиравшийся погулять в Византию, такого им насказал, что старики уже подумывали потихоньку, не откочевать ли от Днепра подальше…