Postscript - Сесилия Ахерн

Как видно, фотограф владел тайной, которой мы не знали. Хлипкой бечевки, которой он снабдил наши снимки, не хватило на то, чтобы выдержать вес стекла и тяжелую раму. Мы с Джерри, покрытые осколками, валяемся на полу. Я накрашена почти до неузнаваемости, мы расфранчены и стоим в позах неестественных, но пафосно-многозначительных. Моя ладонь прижата к его сердцу, обручальное кольцо на виду, он смотрит мне в глаза, родные и друзья тесно обступили нас со всех сторон. Делай я это сейчас, все было бы иначе. Вообще-то мы были куда живее, чем на этом кадре, но камера этого не ухватила.

А вот с Гэбриелом мы раскованы, хохочем, волосы треплет ветер, видны веснушки и мимические морщинки. Это селфи на каком-то неясном фоне. Я вставила его в рамку, потому что мне нравится, какие мы тут счастливые. Гэбриел смеется с каминной полки и, кажется, крепче меня к себе прижимает, довольный своей победой.

Самое мое любимое место во всем магазине – там, где выставлена всякая мелочевка. Это допотопная приземистая тумба с тремя тяжелыми выдвижными ящиками, которую где-то добыла Киара. Сверху прилажено облезлое зеркало, до того усеянное черными точками, что едва разглядишь собственную физиономию. Эту тумбу я обожаю и приспособила ее специально под всякие пустяки. На столешнице разложен товар, верхний ящик чуть выдвинут – в нем тоже вещицы. Второй выдвинут побольше, а нижний вообще почти вывалился наружу и под собственным весом стоит в наклон, передним краем опираясь на пол. По словам бывшей владелицы, ее мать укладывала в нижний ящик младенцев – вместо колыбельки. Именно к этой секции всегда тянет детей, но мы не держим там ничего особенно ценного – ну, на наш взгляд, – и продаем все по двадцать евро, а то и меньше. Мои предпочтения – это коробочки для пилюль, компактные зеркальца, футляры для ювелирных изделий и декоративные ложечки, а также заколки для волос и брошки из тех, которым не место в ювелирной секции. Сегодня у меня радость: в очередной картонной коробке нашлась завернутая в газету шкатулка для драгоценностей. Внутри она с зеркальцем, а крышка украшена камешками: изумрудами, рубинами и бриллиантами – разумеется, поддельными. Внутри бархатная вставка с секциями для отдельных предметов, колечек-сережек, но лежат в них уютно те камешки, которые с крышки от старости поотваливались. Я тихонько тяну, и вставка вынимается, а значит, шкатулку можно использовать и без нее.

– Что ты там нашла, а, сорока? – прерывает меня Киара. Сегодня она наряжена как красотка сороковых: красная помада, шляпка с черной вуалькой-сеточкой, платье с ватными подплечиками подталкивает грудь вверх к V-образному вырезу, леопардовый поясок делает уже талию, а бедра – шире. Ко всему этому на ногах у нее ботинки-мартенсы с цветочным принтом.

Показываю шкатулку. Она разглядывает ее, оставляя следы пальцев там, где я уже все отполировала.

– Хорошенькая.

– Я ее куплю, – быстро говорю я, чтобы она меня не опередила.

– Валяй.

– Сколько?

– Поработаешь сегодня вечер бесплатно? – с надеждой спрашивает она.

Я смеюсь.

– Я ужинаю с Гэбриелом. Мы давно этого не делали, и отменять я не собираюсь.

– Хорошо. Не можешь – не получишь шкатулку. – И отводит руку со шкатулкой, к которой я неуклюже тянусь.

Я охаю, задев больную лодыжку.

Она вертит шкатулкой в воздухе, высоко подняв руку.

– Я донесу на тебя за жестокое обращение с подчиненными, – грожусь я.

Сестрица показывает мне язык и возвращает шкатулку.

– Ладно, попрошу Мэтью. Удачи тебе с Гэбриелом, и скажи ему, что я… – и, заметив мой угрожающий взгляд, замолкает. Она думает, Гэбриел злится на нее за то, что она заставила меня записать подкаст. А значит, и считает ее виноватой в том, что я связалась с «P. S. Я люблю тебя». Я сто раз просила ее перестать извиняться, объясняла, что сердится он не на нее, а на меня, но, пожалуй, это не так. Кажется, сейчас его все раздражают.

– Что сказать? – уточняю я.

– Ничего, – отступает она.

– Легко. Я и так все время твержу ему, что ты ничего, – соглашаюсь я, стирая с зеркальца ее отпечатки.

Одно из местечек, где мы регулярно встречаемся, – итальянское бистро «Кучино» неподалеку от дома, где живет Гэбриел. Я вижу его на террасе. Вечер прохладный, но газовые обогреватели так жарят, что создают парниковый эффект. Кажется, что душное итальянское лето в разгаре.

Он целует меня, помогает сесть и укладывает костыли на пол. Я открываю меню и тут же делаю выбор. Я всегда заказываю одно и то же. Ньокки в растопленном сливочном масле с листьями шалфея. Жду, когда решится Гэбриел. Он навис над меню, хмурит лоб, как в глубоком раздумье, но глаза по строчкам не бегают. Я наблюдаю за ним, притворяясь, что тоже читаю меню. Он берет бокал, основательно отхлебывает и снова смотрит в меню, на то же самое место. Я бросаю взгляд на бутылку. Двух бокалов уже как не бывало как пить дать.

– Как ты назовешь зоопарк, в котором только одна собака? – спрашиваю я, чтобы прервать молчание.

– Что? – Он поднимает глаза.

– Как ты назовешь зоопарк, в котором только одна собака?

Он смотрит, не понимая.

– Ши-тцу, – улыбаюсь я.

Он по-прежнему не врубается, о чем я.

– Ши-тцу. Шит-зу-у.

– Холли, я не… о чем ты?

– Ну, это же шутка! Говенный зоопарк, понимаешь?

– А… супер. – Он улыбается так, слегка, и снова смотрит в меню.

Молчание прерывается, только когда подходит официантка. Мы делаем заказ, возвращаем ей меню. Гэбриелу теперь нечем занять руки, он сжимает ладони, складывает пальцы в замок и всячески ими крутит. И тут до меня доходит: он нервничает! Я доливаю его бокал, чтобы у него была минутка собраться, но становится только хуже. Он пыхтит, издает короткие трубные звуки, выпуская через верхнюю губу воздух, потом не в лад барабанит пальцами по столу и снова пыхтит.

Официантка приносит брускетты с рублеными помидорами, и мы ждем основное блюдо. Явно довольный возможностью чем-то заняться, Гэбриел отдает все внимание еде. Сосредоточенно, как никогда, поливает брускетту бальзамическим уксусом и оливковым маслом. Ножом отделяет кусочки помидоров от веточек базилика, выстраивает между ними стену из хлебных крошек – непрочное сооружение, которое вырастает и рушится. Изучающе разглядывает все более интересную ему брускетту. Базилик налево, помидоры направо. Крошки по центру.

– Что случилось, Гэбриел? – наклоняюсь к нему я.

Он пальцем собирает с тарелки крошки, а потом стряхивает их.

– Ты намерен вести себя так все время, пока я помогаю клубу «P. S. Я люблю тебя»? Ты даже не знаешь, чем мы занимаемся. Может, спросишь о чем-нибудь? Ты даже не знаешь, как их зовут.

– Дело не в этом, – твердо говорит он и отодвигает свою тарелку. – Дело в Аве. – Ставит локти на стол, сжимает ладони, как в молитве, прижимает их к губам. – Она хочет переехать ко мне.