Венецианский бархат - Мишель Ловрик

Разумеется, весь мир с открытым ртом глазеет на рынок у Риальто, и именно туда я отправляюсь за новыми историями, одновременно тыкая пальцем в дыни или поднося яйца к свету.

В эти дни у Риальто особенным успехом пользуется история о супругах, выращивавших цыплят на ферме в Сант-Эразмо. У жены была большая грудь, которая служила источником радости и восторга для мужа. Да и жена очень гордилась ею. Ее груди, говорила она, удерживают мужа подле нее, словно приклеенного.

Однажды жене взбрело в голову, что она может высидеть цыпленка между своих грудей. Ночью у них умерла наседка, оставив после себя в гнезде маленькое яичко. Жена увидела его, одинокое, словно крошечная белая слезинка, и стала сокрушаться о наседке, которая была ее любимицей. Она подняла яйцо и положила его в ложбинку между грудей. Наверное, после смерти матери ему поначалу было холодно, но потом оно пригрелось на груди у женщины – и вскоре порозовело от ее тепла. Мысленно я так и вижу его, крошечное пятнышко на фоне ее белой кожи… но что-то я отвлеклась. У этой сказки печальный конец.

Потому что ее мужу не нравилось видеть яйцо на том месте. Говорят, что по ночам, когда они лежали в постели, жена не позволяла ему заниматься с ней любовью, боясь, что если она уберет яйцо, оно погибнет от холода, а если оставит на прежнем месте, то они раздавят его, когда начнут совокупляться.

Итак, муж оставался неудовлетворенным и мог лишь пожирать глазами ее груди, где, по его мнению, должны были находиться лишь его голова и губы. Я прямо вижу его взгляд, кислый, словно консервированная селедка, – а как бы чувствовал себя на его месте мой муж, если бы я предпочла ощущать на своей груди яйцо, а не его руки или губы?

Как я уже говорила, у этой истории оказался несчастливый конец, потому что терпение мужа лопнуло. Он схватил топор, чтобы разрубить яйцо, а его жена, даже видя блеск стали, заверещала, что не станет выбрасывать его. И тогда он проклял ее и заявил, что если она любит яйцо сильнее его, то она ему больше не жена. А она всхлипывала, говоря, что яйцу ее тепло нужнее, чем ему, потому что наседка умерла. Тогда он крикнул, что ему нужна физическая любовь, а если жена отказывает ему в этом, то она должна умереть.

Соседи услышали их крики, за которыми раздался ужасный шум – удар топора, который разрубил надвое сначала яйцо, а потом и ее сердце.

Мой муж побледнел, а потом спросил:

– Это правда? – И я дала ему утешительный ответ, сладкий, как корень сандалового дерева, так что он позабыл не только о своем вопросе, но и вообще обо всей этой истории.

Впрочем, я не рассказала ему всего – например, того, что эта история настолько тронула меня, что я решила попробовать положить яйцо себе на грудь, подошла к коробке и взяла одно оттуда. Но груди у меня не настолько большие или обвисшие, чтобы удержать его, и то яйцо, которое я выбрала – большое и коричневое, – упало на пол и разбилось у моих ног.

Убирая осколки скорлупы и желток, я спросила себя, а сможет ли моя невестка удержать яйцо на своей чахлой груди.

Разумеется, ей и в голову не придет попробовать. Точно так же, как не придет в голову позвать еврея, чтобы он вылечил Ио, хотя тот угасает на глазах. Есть такой доктор по имени Рабино Симеон, который спас моего отца от чумы в прошлом году. Он живет в Сан-Тровазо и всегда приходит по вызову, причем не только к богатым, но и ко всем, кто в нем нуждается. Я уверена, он бы помог Иоганну.

Но Паола – приверженка старых идей и традиций, и она ненавидит его народ: я сама слышала, как она говорила об этом.

– Не печатайте их трактаты, их никто не купит, – заявила она однажды моему мужу и его брату, и я покраснела от стыда за нее, услыхав, что она берется отдавать приказы мужчинам.

От нее буквально разит гордыней; она – самая упрямая, безжалостная и озлобленная женщина, которую я когда-либо встречала. У нее лошадиное лицо и дыхание тоже. Когда она наклоняется ко мне, я улавливаю вонь гнилой зелени.

Нет, она не позовет еврея, чтобы спасти Иоганна. Она придает куда большее значение черствым догматам и звону монет, чем любви к собственному супругу, пусть даже рискует при этом его жизнью.

Я говорю своему мужу, что Паола должна позвать еврея.

Мой муж полон сомнений, а я настаиваю на том, что евреи – лучшие доктора. Венецианские лекари – всего лишь лакеи в больших париках с длинными языками, только и способные, что расточать комплименты благородным дамам.

– Полагаю, Паола запрещает даже думать об этом? – спрашиваю я с презрением в голосе. Он качает головой в ответ: он всегда защищает ее.

– Ты боишься евреев? – спрашиваю я его. – Быть может, ты просто не знаешь их? Или считаешь их грязными? Или в Шпейере их просто нет?

Он отвечает мне, что дело совсем не в этом и что в Шпейере живет много евреев. Относятся к ним хорошо, и они пользуются уважением. Живут они в собственном квартале, где проводят мессы в своей церкви и где у них есть даже особая купель, которая называется миква, чтобы совершать омовение перед молитвой.

– Так что нет, – говорит он мне, – они мне знакомы, и я не считаю их грязными. Напротив, они – очень чистый народ.

– Тогда давай позовем этого Симеона. Я слышала, он творит настоящие чудеса.

Но он все еще колеблется, и я вдруг понимаю, в чем дело. Я думаю, он догадывается, что у Иоганна – легочная чахотка, из тех, что невозможно вылечить, и хороший доктор скажет ему правду, которая окажется для него невыносима.

А Паола ничем не показывает, что понимает, какая опасность ей грозит. Как она может оставаться такой холодной? Если я потеряю своего мужа или его любовь, то не захочу больше жить. По мере того как идет время, я люблю его все сильнее, и страсть моя с каждым днем становится все горячее.

* * *

Бруно и Морто, да и все остальные недавно нанятые работники с тревогой поднимали головы, когда мимо них проходил Иоганн фон Шпейер, кашляя, как промокший кот. Он все реже и реже появлялся в fondaco, предоставив Венделину управляться одному. Однажды они услышали, что Иоганн фон Шпейер слег окончательно. После этого на работе его больше не видели.

Венделин же удвоил усилия, прилагаемые им для изучения венецианского диалекта. Он твердо вознамерился свободно овладеть им, чтобы между ним и работниками stamperia не существовало хотя бы языкового барьера. Отныне его задачей стала передача знаний, которыми до сей поры владел один лишь Иоганн и в меньшей степени он сам. Теперь, когда Иоганн перестал показываться на людях, он должен был во что бы то ни стало обрести в их лице союзников. Он знал, что должен научиться разговаривать руками, как все венецианцы. Руки, свободно висящие вдоль тела во время разговора, выдавали в нем чужеземца.

Его супруга страстно желала, чтобы он свободно говорил на ее родном языке, и потому предложила ему пригласить Бруно Угуччионе, милого молодого человека, чтобы тот приходил к ним домой после ужина и обучал своего capo[69] тонкостям венецианского диалекта. По городу ходили слухи, что Бруно связался с неподходящей женщиной, и Люссиета решила проявить любезность, уведя его с улицы и дав возможность проводить время в любящей семье.