Мистер Вертиго - Пол Остер

Он дошел следом за нами до дверей, потом до машины и, пока мы заводили мотор, стоял рядом и сыпал идиотскими угрозами. Мотор наконец завелся, слов стало не слышно, но я видел, как шевелятся его губы и вздулись вены на жилистой шее. Так он и остался стоять посреди дороги: потрясая кулаками от ярости и беззвучно вопя об отмщении. Сорок лет он шел через пустыню и ничего не вынес оттуда, кроме ошибок и неудач. Теперь же, глядя на его лицо через заднее окошко автомобиля, я понял, что наконец у этого придурка появилась цель и жизнь обретала смысл.

Когда мы выехали за пределы города, мастер повернулся и сказал мне через плечо:

— Болтает он много, только сделать ничего не может. Все это блеф, ерунда и чушь от начала и до конца. Кто родился неудачником, тот неудачником и помрет, но если он хоть раз и впрямь попытается прибрать тебя к рукам, Уолт, я убью его. Обещаю. В клочки разорву, в Канаде лет двадцать будут натыкаться на его ошметки.

Я был горд тем, как мастер вел себя в забегаловке, но это не означает, будто я не испугался. Старший брат моей матери гад был ушлый, а когда он вбивал что-то в голову, обычно шел до конца. Честно говоря, мне до его финансовых интересов не было никакого дела. Возможно, мастер и впрямь пообещал тогда двадцать пять процентов, а возможно, и нет, но как бы то ни было, мне на это было плюнуть и растереть, и единственное, чего я хотел, так это никогда больше в жизни не видеть своего вонючего родственничка. Он столько раз колотил меня головой о стенку, что во мне не было к нему никаких чувств кроме ненависти, и что бы ему там на самом деле ни причиталось, он не заслуживал ни цента. Увы, мои доводы не имели никакого значения. Доводы мастера тоже. Последнее слово оставалось за Склизом, и я шкурой чувствовал, что он, как и сказал, последует теперь за нами и будет следовать до тех пор, пока не возьмет меня за горло.

С той минуты страх и дурные предчувствия меня не оставляли. Они отравили все, что ни происходило в те дни и месяцы, даже радость работы, которая приносила все больший и больший успех. Куда бы мы ни поехали, куда ни пошли, я повсюду ждал встречи со Склизом. Сидели мы в ресторане, шли через холл гостиницы или же выходили из машины, каждую секунду я ждал его появления, представляя себе, как он сейчас возникнет, без всякого предупреждения навсегда прорвав, изуродовав ткань моего существования. Ожидание стало невыносимым. От неопределенности, от того, что счастье мое может исчезнуть в мгновение ока. Единственным местом, где я продолжал чувствовать себя в безопасности, была площадка для выступлений. По крайней мере на людях, когда я был в центре внимания, Склиз ни за что не осмелился бы напасть, и там я мог забывать о тревогах, занимавших мысли все прочее время, и о страхе, от которого изнывало сердце. Я бросался в работу как никогда, наслаждаясь тем чувством свободы и защищенности, какое она мне давала. Что-то изменилось во мне, и я наконец понял, кто я такой: не Уолтер Роули, двенадцатилетний мальчишка, превращающийся в Чудо-мальчика на время спектакля, а настоящий Уолт, Чудо-мальчик — человек, которого нет, пока он не поднимется в воздух. Почва под ногами стала иллюзией, ничьей землей, где живут призраки, где расставлены ловушки и где все происходящее ложь. Теперь единственной моей реальностью был воздух, и все время, когда я не выступал, я двадцать четыре часа в сутки жил сам себе чужой, забыв обо всех прежних радостях, отказавшись от прежних привычек, и места себе не находил от отчаяния и страха.

Работа меня спасала, и, к счастью, ее было много, а заказов на зиму пришло еще больше. Вернувшись в Вичиту, мастер Иегуда уселся за расписание, и число выступлений в неделю оказалось рекордным. Потом мастеру в голову пришла блестящая мысль: в самые холода отправиться во Флориду. Там мы и провели вторую половину зимы, начиная с середины января, а потом и всю весну, исколесив полуостров из конца в конец, и все это время с нами — в первый и единственный раз — ездила миссис Виттерспун. Вопреки той галиматье, будто бы она может нас сглазить, миссис Виттерспун принесла удачу. Не только свободу от Склиза (о котором не было ни слуху ни духу), но огромные толпы, огромные сборы и радость приятной компании (она, как и я, тоже любила кино). В тот год во Флориде как раз был земельный бум, и туда, на пальмовый берег, спасаясь от зимних холодов, стайками и целыми стаями начала слетаться шикарная публика, сплошь в белых костюмах и бриллиантовых ожерельях. Это был мой первый опыт выступлений перед богатым зрителем. Я выступал в клубах, на площадках для гольфа, на роскошных ранчо, и все эти холеные, лощеные люди, в чьих жилах текла голубая кровь, искушенные в зрелищах, принимали меня с таким же восторгом, как жалкие нищие бедолаги. Разницы не было никакой. Мой спектакль оказался универсален, и у всех от него одинаково захватывало дух, у бедных и у богатых.

Когда наступила пора возвращаться в Канзас, я уже снова стал прежним. После встречи со Склизом прошло несколько месяцев, вот я и решил, что если бы он что-то задумал, то давно появился бы у нас на пути. К концу же апреля, отправляясь на гастроли по Среднему Западу, я о нем почти забыл. Отвратительный эпизод в забегаловке в Гибсон-Сити уплыл в далекое прошлое, и временами мне даже казалось, будто этого ничего не было. Я перестал бояться, успокоился и если в ту весну и думал о чем-то помимо работы, так это только о волосах, которые начинали расти на животе и под мышками, о своей, так сказать, новой поросли, знаменовавшей вступление в мир влажных снов и грязных мыслей. Я потерял осторожность, и потому то, чего я боялся, чего ожидал с самого начала, все же произошло, но гром грянул в тот момент, когда я его не ждал. Мы с мастером приехали в Миннесоту в Нортфидд, маленький городок, примерно миль на сорок южнее Сент-Пола, и, как обычно, перед вечерним выступлением я по привычке отправился в местный кинотеатр, где собирался приятно убить пару часиков. Тогда уже вошло в моду звуковое кино, и я смотрел все подряд при первой возможности, и мне все было мало, хотя некоторые ленты я видел по три-четыре раза. В тот день показывали «Какаорехи», новую комедию Братьев Маркс, снятую во Флориде. Один раз я ее уже посмотрел, но мне жутко нравились эти клоуны, в особенности Гарпо в дурацком парике, который здорово так вопил, потому, узнав, что она идет в местном кинотеатре, я запрыгал на месте от радости. Кинотеатр был огромный, с залом мест на двести или даже на триста, но, вероятно, оттого, что на улице стояла чудесная весенняя погода, зрителей на сеанс пришло хорошо если полтора десятка. Мне до этого, разумеется, не было никакого дела. Я устроился поудобнее в кресле с пакетом попкорна и принялся хохотать, не обращая на видневшиеся в темноте, рассеянные по залу фигуры никакого внимания. Я сидел так минут двадцать или тридцать, а потом вдруг у меня за спиной резко и сладко запахло каким-то странным лекарством. Через секунду запах усилился. Я хотел было повернуться, посмотреть, что там происходит, но на лицо мне легла мокрая тряпка, от которой несло как раз этой вонючей дрянью. Я рванулся, пытаясь отстраниться, но чья-то рука сзади удержала мою голову, и не успел я собраться с силами, чтобы повторить попытку, как все неожиданно закончилось. Мышцы ослабли, кожа покрылась потом, голова как бы сама собой отделилась от тела и поплыла. Когда я пришел в себя, я не знал, на каком я свете.