Мистер Вертиго - Пол Остер

Я себе представлял все возможные варианты схватки со Склизом — драки, даже вооруженный налет со стрельбой в темной улочке, — но мне и в голову не приходило, что он задумает меня похитить. Любые действия, которые требовали бы тщательной подготовки, не входили modus operandi[4]моего дяди. Склиз по жизни был раздолбай, решения у него менялись в ритме банджо, так что обычно он если действовал, то сгоряча, и уж коли изменил ради меня всем своим привычкам и правилам, то это означало, что он всерьез рассчитывал хорошо за мой счет поживиться. Впервые в жизни дяде Склизу выпал счастливый случай, и он не собирался терять его так, за здорово живешь. Что угодно, только не это. На этот раз дядя Склиз решил действовать наверняка — как гангстер, как настоящий, крутой профессионал, — подготовиться, продумать детали и бить без промаха. Он жаждал не просто денег и не просто мести, он жаждал того и другого, а похищение — схватить меня, получить выкуп — был отличный способ убить одним камнем двух этих миленьких птичек.

На этот раз у него в деле был партнер, толстый, шире себя в плечах, вор по имени Фриц, и если учесть, что по части логических построений оба эти ублюдка выступали в самом наилегчайшем весе, то можно себе представить, сколько им пришлось потрудиться над разработкой плана, да и в поисках места, куда меня деть. Сначала меня прятали в пещере в окрестностях Нортфилда, в грязной, сырой дыре, где я провел трое суток, с ногами, связанными толстыми веревками, и с кляпом во рту; потом мне дали вторую дозу эфира и перевезли еще куда-то, в Сент-Полл или Миннеаполис, в какой-то подвал, наверное, в жилом доме. Там я пробыл всего сутки, а потом мы перебрались в заброшенное жилище какого-то первопроходца, в глубь — как я позже узнал — штата Южная Дакота. Пейзаж из окна там напоминал скорее лунный, нежели земной, — безлесный, безлюдный, безмолвный, и мы были так далеко от дорог, что если бы я и сбежал, долго пришлось бы блуждать в поисках помощи. В доме лежал запас консервов месяца на два, и все указывало на то, что мои похитители намерены вести долгую, изматывающую нервы игру. Так Склиз и хотел действовать: не торопясь. Хотел, чтобы мастер Иегуда на стенки полез от страха, для чего собирался тянуть время, причем чем дольше, тем лучше. Сам он никуда не спешил. Все так весело, зачем же лишать себя удовольствия?

Я не помнил его таким наглым, веселым и самодовольным. Склиз слонялся по этой хибаре, будто генерал о четырех звездах, отдавал приказания и хохотал над своими же шуточками, глупей которых трудно было придумать. С души воротило смотреть и слушать, зато, по крайней мере, можно было не бояться тогда его кулаков. Сдав себе на руки всех тузов, Склиз подобрел и проявлял неожиданное великодушие. Это не означает, будто мне вовсе не доставалось — он мог двинуть по зубам, мог, коли пришла охота, оттаскать за уши, и тем не менее большей частью дело ограничивалось издевками и подначками. Он без конца хвастался тем, как «спутал карты этому поганому еврею», потешался над моими прыщами («Эй ты, гнойник ходячий, эка тебя усыпало!», «Ну, парень, смотри ты, на лбу-то вулкан да и только!»), без конца демонстрировал, что моя жизнь в его власти. Чтобы я в этом не сомневался, он время от времени подваливал ко мне, вращая на пальце револьвер, и приставлял к виску. «Чуешь, чем пахнет, парень? — говорил он и разражался хохотом. — Вот как нажму сейчас на курок, и размажет твои мозги по стенкам». Раза два — видимо, для пущей убедительности — он действительно щелкнул курком. Однако я знал: пока не получены деньги, Склиз не решится играть с заряженным оружием. Разумеется, каникулами ту мою жизнь не назовешь, однако все это было вполне терпимо. Все это было, как говорится, щипки да тычки, а я быстро смекнул, что терпеть его словесный понос куда лучше, чем валяться там же с переломанными ногами. Нужно было только держать язык за зубами, не возражать, и тогда, выпустив пар, минут через двадцать или пятнадцать Склиз иссякал. Впрочем, по большей части у меня не было выбора, поскольку держали они меня с кляпом во рту. Но, и когда вынимали, я старался не поддаваться на провокации. Я держал свое остроумие при себе, прекрасно осознавая, что чем меньше дерзить, тем моя же шкура целее. Это было единственное, что я знал. Склиз был псих, и никакой гарантии, что, получив выкуп, он не попытается меня убить, не было. Я не знал, какие он вынашивает на мой счет планы, и страдал от неопределенности. Тяготы заключения не шли ни в какое сравнение с ужасом, который я чувствовал из-за своих же фантазий, воображая, как он то перерезает мне горло, то сдирает кожу, то как я падаю, получив пулю в сердце.

Присутствие Фрица отнюдь не развеивало моих опасений. Он никогда не спорил и торопливо, шаркая и отдуваясь, кидался исполнять любой из приказов, которыми дядюшка щедро сыпал по всякой мелочи. Фриц растапливал дровяную плиту, варил бобы, мыл пол, опорожнял ведра с дерьмом, связывал и развязывал мне то руки, то ноги. Бог знает, где Склиз раскопал эту коровью жвачку, но, думаю, более удачного помощника для него трудно было придумать. Громила с мозгами младенца, Фриц был прачкой, кухаркой, горничной и мальчиком на побегушках в одном лице и ни разу ни словом не возразил. Будто бы не сидел черт знает где, а отдыхал в шикарном пансионате, убивал время от нечего делать и в свое удовольствие, глядел в окошко, дышал себе воздухом. В течение первых десяти или двенадцати дней он почти не заговаривал со мной, однако потом, после первого письма мастеру, когда Склиз повадился ездить в город каждое утро — вероятно, для того, чтобы отправить следующее письмо, или позвонить, или еще каким-нибудь образом высказать свои требования, — мы с Фрицем стали проводить довольно много времени вдвоем. Не скажу, будто я добился взаимопонимания, но по крайней мере не боялся его так, как Склиза. Фриц ничего не имел лично против меня. Он просто делал свою работу, а я быстро понял, что будущее для него так же покрыто мраком, как и для меня.

— Он ведь убьет меня, правда? — сказал я однажды, когда он кормил меня обедом, состоявшим из печеных бобов и крекеров. Больше всего Склиз опасался, что я улечу, и меня никогда не развязывали, даже когда я ел, спал или сидел на горшке. Так что Фриц кормил меня с ложки, будто младенца.

— Чего? — сказал Фриц, как всегда с лету, блестяще схватив суть вопроса. Взгляд был такой, будто мысли у него застряли где-то в пробке на дороге между Питсбургом и Аланским хребтом. — Ты вроде чего сказал, а?

— Он ведь хочет меня потом пристрелить? Так или нет? — повторил я. — Мне, черт побери, нужно знать, есть у меня хоть шанс уйти отсюда живым.

— Да почем я знаю, пацан. Твоя дядя докладывается, что ли? Берет да делает.

— Значит, ты только выполняешь, что велено, — ну и как оно, не обидно?

— Не. А чего. Долю я свою получу, чего ж ерепениться? А как он с тобой поступит, не мое собачье дело.

— Почему ты решил, будто он отдаст тебе долю?

— А по кочану. Не отдаст — ноги повыдергаю, и всех делов.

— Ничего ты, Фриц, не получишь. Вы же возитесь, как черепахи, вас вычислят по почтовому ящику, по всем этим письмам, и найдут вашу хибару за пару минут.