Лавандовая комната - Нина Георге

– Вау! И вы знаете, что это означает?

– Что я могу дышать под водой.

Макс поднял верхнюю губу, изобразив улыбку Элвиса, и торжественно произнес:

– Нет. Это означает, что ваши чувства больше не перекрывают вам кислород. Особенно чувства, которые заведуют тем, что ниже пояса.

– «Ниже пояса»? И где же это, интересно, написано? В календаре для респектабельных домашних хозяек за тысяча девятьсот пятый год?

– Нет. В «Большой энциклопедии сновидений» за тысяча девятьсот девяносто второй год. Это была моя Библия. «Нехорошие слова» в ней мать замазывала фломастером. Я толковал сны всем знакомым – от собственных родителей и соседей до мальчишек и девчонок из нашего класса. Весь Фрейд – от «а» до «я»… – Макс потянулся и сделал несколько движений тайцзицюаня[36]. – Неприятностей себе нажил – ужас! Особенно когда объяснил нашей школьной директрисе ее сон о лошадях. Женщины и лошади – это вообще отдельная история, можете мне поверить.

– Мой отец говорит то же самое.

Эгаре вспомнил, что в самом начале их знакомства с Манон ему несколько раз снилось, будто она превращается в орлицу, а он пытается поймать и укротить ее. Он загонял ее в воду в расчете на то, что она не сможет летать с мокрыми крыльями.

В сновидениях тех, кого мы любим, мы бессмертны. А умершие, которые дороги нам, продолжают жить в наших снах. Сны – это мобильная связь между всеми мирами, между временем и пространством.

Макс высунулся из рубки и подставил лицо ветру, чтобы смыть остатки сна.

– Смотрите! – сказал Эгаре. – Впереди наш первый шлюз.

– Что?.. Вот эта вот детская ванночка возле кукольного домика с цветами? Мы же в нее не влезем!

– Еще как влезем.

– Ваша «Лулу» слишком длинная для этой лоханки.

– Это пени́ш[37], он меньше так называемого габарита Фресине[38]. Все французские шлюзы строились под этот габарит.

– Но только не этот. Он слишком узкий.

– Наша ширина – пять и четыре десятых метра. Значит, остается как минимум шесть сантиметров – три справа и три слева.

– Мне уже плохо!

– Давайте скорее записывайте – вы поведете «Лулу» через шлюз.

Они переглянулись и расхохотались.

Оператор шлюза раздраженно помахал им рукой, призывая поторопиться. Его собака, широко расставив лапы, громко лаяла на приближающуюся баржу. Жена оператора вынесла свежеиспеченный сливовый пирог и уступила им его за новую книгу Джона Ирвинга[39].

– А еще – поцелуй вот этого юного писателя! – потребовала она.

– Умоляю вас: дайте ей лучше еще одну книгу! У нее борода на щеках! – прошипел Жордан на ухо Эгаре.

Но она настояла на поцелуе.

Оператор обозвал жену чудовищем, его лохматый пес охрип от лая и написал Максу на руку, которой тот держался за поручень трапа. Бородатая супруга оператора назвала мужа занудой и сухопутной крысой. Тот раздраженно крикнул:

– Ну, давайте уже загоняйте свою посудину!

Закрыть левые шлюзные ворота, перебежать на другую сторону, закрыть правые ворота. Пробежать вперед, открыть верхние заслонки с обеих сторон – пошла вода. Открыть правые шлюзные ворота, перебежать на другую сторону, открыть левые ворота.

– Ну, давайте уже! Полный вперед!

Строгий оператор наверняка умел командовать на двенадцати языках.

– А сколько нам еще предстоит шлюзов до Роны? – спросил Жордан.

– Около ста пятидесяти. А что?

– На обратном пути лучше пройти по каналу между Шампанью и Бургундией.

«„На обратном пути?“ – подумал Эгаре. – Обратного пути нет».

Луэнский канал катил свои воды на одном уровне с берегами. Время от времени на бегущей вдоль канала прибрежной дорожке они видели велосипедистов, сосредоточенно крутивших педали, заспанных рыбаков или одиноких любителей бега трусцой. Луга, на которых паслись крупные, упитанные шаролезские коровы, и засеянные подсолнечниками поля чередовались с уже по-летнему зелеными и густыми лесами. Иногда им приветливо бибикал какой-нибудь шофер. Городки и деревеньки, мимо которых они проходили, манили своими бесплатными пристанями в надежде, что хоть кто-нибудь причалит к берегу и члены экипажа или пассажиры оставят в местных лавках немного денег.

Потом ландшафт изменился. Канал поднялся над берегами, и они могли сверху заглядывать во дворики и сады.

Когда около полудня они вошли в район обширных рыбных прудов Шампани, Макс «шлюзовался» уже как заправский речник, знающий маршрут Бурбонне как свои пять пальцев.

Канал делился на все новые и новые ответвления, питавшие пруды. С болотистых лугов, заросших камышом, взлетали речные чайки и, оглушительно тявкая, с любопытством кружили над плавучей «литературной аптекой».

– Какая следующая крупная пристань? – спросил Эгаре.

– Монтаржи. Канал проходит прямо через центр города. – Макс полистал в иллюстрированном справочнике «Все о жизни и отдыхе на плавучих дачах». – Город цветов и родина шоколадных конфет. Надо будет отыскать там какой-нибудь банк. Я сейчас мог бы убить за кусок шоколада!

А я за тюбик геля для душа и свежую рубашку.

Макс выстирал их рубашки жидким мылом, и теперь они оба пахли, как мешочки с розовой отдушкой.

У Эгаре вдруг появилась идея:

– Монтаржи? Так нам нужно сначала наведаться к Перу Дэвиду Олсону!

– Олсону? К тому самому? П. Д.? Вы что, его знаете?..

«Знаете» было слишком сильно сказано. Когда Пера Дэвида Олсона выдвигали на соискание Нобелевской премии по литературе – вместе с Филипом Ротом и Элис Манро, – Жан Эгаре был еще молодым книготорговцем.

Сколько же ему сейчас лет? Восемьдесят два? Он приехал во Францию тридцать лет назад. «Великая нация» была гораздо более благосклонна к потомку одного из древних родов викингов, чем его соотечественники, американцы.

«Народ, история культуры которого не насчитывает даже одной тысячи лет, у которого нет ни мифов, ни суеверий, ни коллективной памяти, ни общих ценностей или общего чувства вины, а есть только христианско-милитаристская псевдомораль, безнравственное военно-промышленное лобби и половой расизм…» – так он обрушился на США в «Нью-Йорк таймс», прежде чем покинуть свое отечество.