Крокодил - Марина Ахмедова

– А ты – мой! – кудахтала она. – А ты холёсенький! У-ти… У-ти-тю… У тети Полиных дочек – квартиры, машины… – продолжила она и говорила уже не сюсюкая, а вдумчиво. – А мы со Светкой бегаем по Вторчермету и не знаем, где свалимся… Меня спроси имя президента, а я не знаю, кто у нас президент сейчас. Кха-ха-ха, – Яга запрокинула голову и рассмеялась. – Все люди одинаковые, – сказала она, прокашлявшись или просмеявшись. – Так говорят. Но не скажи, не-е… Не-е-е, все люди разные. Люди знаешь как нос задирают. Какие становятся. Кого-то власть портит, кого-то – деньги. Люди меняются, – она говорила нараспев, будто выпускала из себя застойную песню.

Младенец выкинул в ее сторону слабую пятерню, схватил что-то в воздухе, казалось, какое-то из слов Яги, и потянул его в рот.

– А ты – потягушечки?! Потягушечки маненький! – обращаясь к младенцу, Яга подскакивала, дергала плечами, суетилась вся, словно одновременно с движениями младенца в ее сторону из дивана выскакивало шило и кололо Ягу в зад. – Ягуша тебя любит, – сказала она и угрюмо замолчала. – А отец твой меня никогда не любил, только пользовался мной, когда я на заправке работала. Любовь – это вообще… – многозначительно сказала Яга. – Это – вообще, что-то такое… Как без нее. А что? – удивилась самой себе Яга. – Можно разлюбить? Если так любить, что потом можно разлюбить, то это и не любовь. А у меня всегда так – я кого-то люблю, а меня – нет… Ну почему так? Вот возьму сейчас, тебя полюблю, а ты меня любить не будешь. Почему так? – тонким жалобным голосом спросила Яга. – А я не знаю, – басом ответила самой себе. – Ну почему так? – снова спросила с жалобой. – А я не знаю, – ответила басом. – Почему? Не знаю я… А один раз мне один знаешь че сказал? Я тебя, короче, не люблю, давай будем друзьями. Пизде-е-ец… – протянула Яга. – А почему так? А я не знаю… Как жить? Все моешь, моешь эти спички. А жить как? А жить-то неохота вообще… Вообще неохота… – Яга посмотрела тяжелым взглядом на младенца. Он лежал с закрытыми глазами и время от времени издавал короткие звуки, похожие на довольное кряхтение. – А мне еще знаешь че говорят? В это пойти… в анонимное общество наркоманов… А это ж надо встать, с кровати сойти, доехать… А у меня знаешь как все болит? Как у меня подмышки болят. Не попадешь в вену, начинается этот… абс… абсцесс, – просвистела Яга. – А я же и так инвалид – пять тысяч получаю. Поэтому ты не парься… Деньги есть. А раньше я на заправке восемь тысяч каждый день делала, сумки себе покупала, в солярии ходила. Вот Старая в неделю тридцать тысяч получает. За неделю – это много. А мама отработала месяц без выходных, она же в этот салон устроилась, там кровати массажирующие, короче, без выходных отработала, шесть тысяч получила. А я же еще этот… английский в школе учила. Ты, короче, когда вырастешь, сразу учи английский, потому что без английского в нашей жизни – никуда. Я еще знаешь че могу сказать? Ландан из э кэпитал оф Грейт Британ. Надо было сразу в дамки пролезть, чтоб не копошится во всяком говне… Вот тети Полины дочки, они пролезли, теперь, короче, не здороваются такие… Вот гольфы новые купила – уже дырка… – Яга вытянула вперед свою стопу в черном капроновом гольфе, порванном в нескольких местах. – У всех ноги как ноги, – проворчала она, – у меня – какие-то ласты… Я еще иногда думаю, когда умру, может, мать мне купит новые туфли. Че, буду лежать с этими ластами в гробу, может, еще крышку закрыть не смогут – ноги-то большие. Я хотела, чтоб мать первой умерла, чтоб пошла она в баню, и там приступ у нее случился. На сердце же пар действует. А меня баня только спасает – токсины всякие выводит. Мне раньше нравилось, когда мы с родителями сидели на диване телевизор смотрели. Тогда телевизоры были не на пульта´х, – она ударила на последний слог, и прозвучало, как если бы она ахнула. – Мы вместе сидели, так хорошо было. Еще я очень в тире стрелять любила. Че, были у нас счастливые дни. Только я их все проколола. Сейчас мать отдельной жизнью живет со своим мужчиной. У некоторых матери – как подруги. У нас такого не было. Лет пятнадцать уже живет, как будто я не знаю. Больше нас она его любит. А Светку Олег избил. А я не могу, когда меня бьют, не могу с такими тряпками жить. Че, думаешь, меня не били… Я хочу, чтоб мужчина мной командовал, чтоб он сказал: «Больше не будешь колоться», и я бы послушалась. А таких мужчин нет… вообще… А Ванька меня не любит… А я же думала, он – импотент, а он, видишь, тебя сделал… А я же влюбчивая очень, быстро привязываюсь к людям. Меня погладят, и у меня сразу – чувства к ним. Уже столько всего… но все равно хочется…

Ерзая запрокинутой лысой головой по дну коляски, младенец издавал равномерные звуки, словно новорожденный слепой зверь с безволосой кожей. Яга молчала, не успокаивала его, только шумно раздувала ноздри. Ее лицо застыло, и, казалось, сейчас она смотрит в лицо младенца, как в зеркало прошлого, и в зеркале этом они похожи – оба опухлые, словно вымоченные в околоплодных водах.

– А не буду я тебя любить, – мрачно сказала Яга. – А может, и буду… Буду? – спросила она себя. – Не буду, – ответила. – Буду? Нет, не буду.

Младенец открыл глаза-щелки, обвел ими пространство, остановился на лице Яги. Схватил в воздухе пальцами.

– А ти! – взвизгнула Яга, подпрыгнув на диване. – А ти мой маненьки-и-ий… А ти к Ягуше на ручки захотел?! Ягуша сейчас тебя возьме-е-ет. Ягуша покорми-и-ит…

Миша спустился по ступенькам аптеки. На последней огляделся. В нескольких десятках метров по дороге проезжали машины. Их фары светили тускло. Кажется, их заглушал дневной свет, который смешался с темью, но еще до конца не ушел из воздуха. Миша быстро пересек асфальтовую площадку между аптекой и входом в чужой двор, огороженным деревьями, только что выбеленные стволы которых фосфоресцировали известкой. Миша втягивал голову в плечи, как будто ожидая чего-то. Его ноги растворились в темноте. Хорошо видны были только плечи и белесое лицо с двумя темными провалами вместо глаз. Над девятиэтажкой, к которой шел Миша, уже маячила луна – неполная, белесая, с темными пятнами.

Миша вошел в полосу деревьев. Ему оставалось сделать шаг из нее – в квадрат двора, замкнутый домами, окна которых лили желтый свет на палисадники и просвечивали щели в скамейках. Еще не зажженные фонари прореживали стальными столбами деревья, под которые ступил Миша, и смотрели им в кроны плоскими тупыми головами.

– Миш-ша, – зашелестело в голых ветвях.

Миша сразу остановился. Он не вздрогнул, как не вздрагивают люди, ожидающие чего-то вот-вот. Не двигаясь, Миша ждал. От дерева отделилась фигура.

– О, Миша, ты в очках, – сказал Олег, обойдя его и остановившись в шаге напротив.

– В очках, – подтвердил Миша.

– А че так? – спросил Олег.

– Солнце было.

– Солнце нам, вампирам, – не луна, – засмеялся Олег.

Уголки Мишиного рта расслабились и опустились, открывая бледную мякоть нижней губы.

– Ты прятался от меня, что ли, Миша? – спросил Олег.

– Я не прятался, – тихо ответил Миша, прилепляя губу назад к зубам.

– А че я тогда тебя найти не мог? – вкрадчиво спросил Олег.

– Не знаю. Я у Вадика был, у Салеевой был. Че меня искать?