Цицианов - Владимир Лапин

Ираклий II, взошедший на престол в 1744 году, прилагал все усилия для объединения и возвышения страны. В 1761 году ему удалось покончить с разделением Карталинии и Кахетии. Он был, бесспорно, самый крупный государственный деятель Закавказья в XVIII столетии. Проявленные им уже в молодом возрасте качества полководца принесли ему популярность в народе. В 1745 году Ираклий разбил лезгин, принявших самозванца, собиравшегося опереться на Турцию в своих претензиях на шахский престол (турки тогда казались более тяжелыми правителями, чем персы)[170]. Однако такая важная услуга осталась неоплаченной. В конце своего правления Надир-шах превратился в скаредного садиста, одолеваемого подозрительностью. Его охватила страсть накопления богатств, он по доносам без разбирательства казнил множество людей. Жертвой его жестокости стал его собственный сын. Посланники Грузии, явившиеся со смиренной просьбой уменьшить налоговый гнет, были изуродованы — лишились носов, глаз и ушей[171].

Смерть Надир-шаха в 1747 году и последовавшие затем смуты в Персии позволили Ираклию II проводить более независимую политику. Прежде всего, проявив военное мужество и дипломатическое мастерство, он подавил мятежи князей и претендентов на престол, вернув «управляемость» своему царству. В 1753 году ошеломляющий удар получили лезгины. Обычно грузины пытались воспрепятствовать набегу горцев, что было трудной задачей. Ираклий поступил иначе. Он занял горные проходы и преградил дагестанцам путь на родину, справедливо полагая, что противник, отягощенный добычей, постарается избежать столкновения. Расчет оказался верным. Дагестанское ополчение стало пробираться окольными путями, неся при этом большие потери от стужи и голода[172]. Ираклий заставил эриванского и гянджинского ханов признать себя вассалами, причем в 1754 году разгромил под Эриванью персидское войско, пришедшее для того, чтобы восстановить гегемонию Ирана в этом регионе. Победа пятитысячного грузинского ополчения над сорокатысячной армией шаха сделала царя самой влиятельной фигурой в Закавказье. В 1755 году он нанес еще один удар лезгинам, освободив Грузию от уплаты тяжкой дани. В 1773 году соединенное грузино-имеретинское войско разорило приграничные турецкие провинции, но успешно начатые операции пришлось свернуть: как доносил русский представитель, войска грузин «стали приметно уменьшаться, потому что многие партии, получа добычу, с оною самовольно домой к себе возвращались, а как в здешней стороне военная дисциплина и почти всякий порядок весьма мало наблюдается, то не оставалось никаких средств к пресечению такого неустройства»[173]. В следующем году турки попытались взять реванш, но грузины опять наголову разбили неприятеля. При оценке ситуации в Закавказье следует согласиться с грузинским историком начала XX века З. Аваловым, объяснявшим сложное социально-экономическое и административно-политическое положение Грузии тем, что ее царям приходилось сосредоточиваться на борьбе за выживание государства и нации: они просто не могли заниматься подготовкой и проведением необходимых реформ[174].

Заметными оказались успехи царя и в обуздании феодальной вольницы. При подавлении княжеских мятежей в 1750-е годы Ираклий проявил нехарактерную для Закавказья милость к их участникам, что, по-видимому, было воспринято как слабость монарха. В 1767 году его противники объединились вокруг царевича Александра Бакаровича (внука царя Вахтанга VI), которого уволили из Измайловского полка и выслали из России за приверженность Петру III. Сначала царевич искал поддержки в Персии, а затем в Турции. Мятежники собрались в Гори, куда нагрянул Ираклий. На этот раз царь был страшен в своем гневе: зачинщикам рубили головы, сжигали живьем на кострах, калечили всякими изуверскими способами. Князья угомонились надолго[175].

Однако, несмотря на успехи на внешнеполитической арене, последние два десятилетия правления Ираклия II заслуженно считаются временем упадка Грузии. Тяжесть податей оказалась такова, что нередкими стали случаи уничтожения налогооблагаемых садов и виноградников и даже продажи детей[176]. Страну раздирали княжеские междоусобицы, мятежи знати, конфликты представителей правящей династии. При этом обычной практикой стало приглашение отрядов иноземцев — персов, турок, дагестанцев[177]. Чтобы обеспечить лояльность князей и дворян, практиковалась раздача населенных земель, что сокращало число налогоплательщиков и, соответственно, поступлений в казну. В то же время рост дворянского землевладения не сопровождался заметным увеличением дворянских ополчений. В результате приходилось нанимать дагестанцев, которым задержки жалованья давали повод для бесчинств. Последней каплей стало непродуманное разделение Грузии на уделы, фактически означавшее ее дробление не просто на независимые, но на враждующие между собой части[178]. Страну захлестнула анархия. Помещики отбирали у селян всё, что им хотелось. В некоторых уездах доведенные до отчаяния крестьяне предпочитали сотрудничать с дагестанцами, нежели со своими хозяевами. Имеются сведения, что у купцов вымогали деньги варварским способом: их сажали в корзину и опускали в ледяную воду реки Куры[179].

При объяснении причин присоединения Грузии к России кроме вторжения иноземцев называют внутреннюю смуту. Но и она во многом являлась следствием нажима со стороны агрессивных соседей. В XVII—XVIII столетиях христианские государства Закавказья жили в условиях практически не прекращавшейся войны. Традиционное представление об объединяющей роли внешней угрозы не универсально: оно верно только в том случае, когда эта угроза одинакова для всех, когда речь идет о завоевании как таковом. На Кавказе основная форма войны — не тотальное завоевание, а грабительский набег, опасность которого уменьшается по мере удаления от границы. Пограничному князю нередко оказывалось выгоднее и безопаснее быть независимым от своего сюзерена: он мог договориться с беспокойным соседом или нанести ему упреждающий удар, не дожидаясь царской санкции, связывавшей его по рукам и ногам. Кроме того, осознание национальной общности — явление неизвестное в эпоху феодальной раздробленности. Перманентная война рождала героев, которые редко ладили между собой. Наградой за боевые заслуги являлись не ордена и титулы, а увеличение политического веса, получение земельных пожалований и возвышение при дворе, что вызывало жгучую зависть соперников, нередко не менее заслуженных. Для междоусобицы или мятежа в такой обстановке было достаточно любого пустяка. Дополнительным фактором династических и межродовых распрей являлись усилия соседей по поиску возможных союзников из числа недовольных, обиженных и обделенных. Но феодальная вольница нередко играла и положительную роль в судьбе Грузии: строптивые, никому не подчинявшиеся князья, укрывавшиеся в неприступных замках или недоступных урочищах, не позволяли ни персам, ни туркам окончательно и бесповоротно захватить страну. Здесь уместно процитировать того же Авалова: «Крестоносная Грузия, Грузия храбрых царей, доблестных иерархов, монахов ученых и благочестивых, рыцарей, не имевших себе равных на поле брани, Грузия земледельцев, защищавших родные долины до последнего издыхания, — это не вся Грузия, это одна (хотя и лучшая) из стихий ее исторической жизни. Есть и другая Грузия, не менее, если не более действительная, чем та, первая: Грузия царей-вероотступников, льстецов шаха, пастырей-волков, князей-работорговцев, военной челяди с инстинктами грабителей. Эти две Грузии живут бок о бок, никогда одна не растворяется в другой, но часто одна из них выступает на первый план, а другая остается в тени»[180]. Таким образом, несмотря на все внешние угрозы и внутренние неурядицы, государство Багратидов являлось живым политическим телом. При этом огромное число ее жителей, как, впрочем и жителей любого другого государства, с трудом поднималось над поглощавшей их повседневностью и не было способно оценить ближайшие и дальние перспективы. Результат этой близорукости — наличие большого числа консервативно настроенных людей, не только предпочитающих, чтобы все оставалось «по-старому», но и активно сопротивляющихся любым новшествам. Переломить же настроения зачастую оказывалось гораздо труднее, чем одолеть в сражении неприятельское войско. Это в полной мере оценил Павел Дмитриевич Цицианов.