Мальчик, который пошел в Освенцим вслед за отцом - Джереми Дронфилд

– Курт! – он подскочил на месте при звуке знакомого голоса. – Вот ты где!

В дверях стояла его мама, папа возвышался у нее за спиной. На сердце у него сразу полегчало; Курт спрыгнул со стула и бросился матери в объятия.

* * *

Курт проснулся, дрожащий и растерянный, с колотящимся сердцем и не сразу понял, где находится. В ушах заливались свистки, что-то шипело и стучало; он сидел на жесткой скамье, зажатый среди незнакомых людей, и все вокруг мерно раскачивалось. Курт нащупал тонкий кожаный кошелек у себя на груди и все вспомнил[199].

Поезд вез его в новую жизнь.

Спина занемела на дощатом сиденье, но он так устал, что задремал, навалившись на пассажира, сидевшего с ним рядом. Курт выпрямился и еще раз потрогал кошелек. Он хорошо помнил, как мама повесила его ему на шею.

Воспоминание было как живое: она усадила его на стол у них на кухне, на ту же самую изрезанную столешницу, на которой он помогал ей раскатывать лапшу для куриного супа. Он видел ее истощенное встревоженное лицо; мать объясняла ему, что жизненно важно всегда смотреть за этим кошельком. Там его документы. В их мире это означало, что в кошельке его душа, его разрешение на существование. Она улыбнулась и поцеловала Курта.

– Веди себя хорошо, Куртль. Будь хорошим мальчиком, когда доберешься до места – не шали и всегда слушайся, тогда тебе разрешат остаться.

И она протянула ему подарок – новенькую губную гармонику, гладкую и блестящую, которую он крепко сжал в руке…

…а потом она исчезла. Воспоминание оборвалось, словно выключили свет.

Курт обвел взглядом людей в вагоне поезда, несшегося по незнакомым краям, покрытым февральскими снегами. Он знал, что поезд едет из Берлина – там он получил окончательные бумаги от Комитета помощи еврейским детям Германии и деньги на поездку, пятьдесят хрустящих американских долларов, надежно спрятанных в его багаже. Он помнил и то, что в Берлин приехал из Вены на другом поезде… но эти воспоминания уже стирались. Со временем он напрочь забыл, как прощался с матерью и сестрой Гертой, о чем всегда потом жалел.

Старая, привычная жизнь осталась позади и неумолимо отступала в другое измерение. А может, все было наоборот – Вена осталась прежней, а он сам оказался в новом, нереальном мире.

Большинство остальных пассажиров поезда тоже были беженцами, и все они казались Курту пожилыми. Там ехало несколько семей с маленькими детьми. Граждане Германии, Австрии, венгерские евреи, немного поляков. Матери что-то нашептывали малышам, пока их мужья читали, разговаривали между собой или дремали; старики, надвинув шляпы на глаза, хмурили во сне брови, храпели и тяжело вздыхали, а младенцы или таращились по сторонам, или спали у родителей на руках.

Через каждые несколько остановок приходилось пересаживаться на другой поезд, который указывали им полицейские или солдаты. Иногда Курт оказывался в роскошных купе в первом классе, иногда во втором, но чаще в третьем, на жестких деревянных скамьях. Он предпочитал ехать так, потому что в третьем классе можно было хотя бы нормально сесть; в первом классе между сиденьями торчали подлокотники, и детям приходилось пристраиваться на них, зажатым между взрослыми. Несколько раз Курт, пытаясь хоть немного отдохнуть, забирался на багажные полки и там вытягивался во весь рост поверх чемоданов.

Детей без сопровождения в поезде ехало, кроме него, еще двое, мальчик и девочка. Не сразу, но все они перезнакомились. Мальчика, тоже из Вены, звали Карл Кон, ему было четырнадцать, и он жил в той же части Леопольдштадта, что и Курт. Он носил очки и выглядел каким-то болезненным, слишком миниатюрным для подростка. Девочка от него разительно отличалась; Ирмгард Саломон происходила из семьи среднего класса, жившей в Штутгарте, и в свои одиннадцать переросла их обоих на добрых пять сантиметров. Сплотившись из-за вынужденной изоляции, все трое уносились все дальше и дальше от дома.

* * *

Квартира превратилась в опустевшее гнездо. Там, где некогда жила семья, остались лишь две женщины: одна стареющая, другая на пороге расцвета. Тини исполнилось сорок семь – в этом возрасте ей следовало бы готовиться к появлению внуков. Герта, которой через два месяца исполнялось девятнадцать, в былые времена определилась бы с профессией и выбирала, за кого из поклонников ей выйти замуж. Им и в голову не могло прийти, что они будут сидеть одни в этой разоренной квартире, ограбленные и нищие, а все их близкие – муж, сыновья, дочь, отец, братья, сестра – окажутся в эмиграции или под арестом.

Вена стала для них закрытой территорией, а квартира, которую они, по счастью, сохранили, превратилась в тюрьму.

Как же больно было прощаться с Куртом! Он был еще слишком мал, слишком слаб – такой крошечный человечек, вынужденный отправиться один в большой мир. Тини не позволили посадить сына в поезд – на платформы пускали только тех, у кого был билет, – и им с Гертой пришлось прощаться с ним у вокзала, а потом смотреть издалека, как толпа беженцев унесла его за собой[200].

Плоть ее плоти, кровь ее крови, душа ее души, он оторвался от нее. Курт был ее надеждой – у него появился шанс начать все заново в новом мире. Может, однажды он возвратится, и она увидит на его месте нового человека, воспитанного жизнью, абсолютно чуждой ей.

* * *

Курт лежал на спине и смотрел на звезды. В жизни он не видел такого неба – более темного, непроницаемого, переливчатого, чем в любом другом месте на земле, при полном отсутствии любого искусственного света. Корабль, плавно покачивающийся под ним, шел при полном затемнении, один на громадном диске черного океана под звездной россыпью.

Он чувствовал себя как последний выживший в великом исходе. Добравшись на поезде до Лиссабона, он с Карлом и Ирмгард несколько недель провел в ожидании. Вместе с ними в Америку должны были уплыть еще несколько десятков детей, но когда пришло время грузиться на корабль, стало ясно, что другим выехать не удалось. Скорее всего, причиной были бюрократические проволочки. Курта, Карла и Ирмгард отвели в порт, где дожидался корабль, огромный, как здание правительства, покачиваясь у причала на швартовах, с наведенными сходнями. Пароход Сайбони, принадлежавший США, не был самым большим пассажирским лайнером на тот момент, но отличался особой элегантностью благодаря двум изящным трубам и верхним палубам с прогулочными аркадами. На борту ярко выделялись идентификационные знаки для защиты от германских подлодок: гигантская надпись белыми буквами AMERICAN – EXPORT – LINES и звездно-полосатый флаг.