Мальчик, который пошел в Освенцим вслед за отцом - Джереми Дронфилд

Планы Тини рухнули. Но она не оставляла попыток. Это вымотало ее до предела; порой тоска захлестывала с такой силой, что она не могла подняться с кровати. В последнее время много соседских семей получило новости о смерти своих мужчин в Бухенвальде, и всех их довели до самоубийства, заставив броситься на линию караула. Каждый день Тини ждала, что ей сообщат то же самое про Густава и Фрица. Она волновалась, как справляется муж с тяжелейшей работой, которую им приходилось выполнять. «Он ведь уже не молод, – писала она. – Как же он это выносит?»[219] Каждый раз, когда письмо из лагеря задерживалось, она впадала в панику. Так она жила и боролась, не желая отказываться от надежды отправить хотя бы Герту в безопасное место. С учетом того, какие крохи они с дочерью зарабатывали, необходимые налоги, взносы и взятки им все равно было не потянуть. Ненадолго она устроилась в бакалейную лавку, но ее вскоре уволили, потому что как еврейка она больше не являлась гражданкой страны.

«Жизнь с каждым днем становится все грустнее, – писала она Курту. – Но ты наше солнышко и наш счастливчик, так что пиши почаще и во всех подробностях… Миллион поцелуев от твоей сестры Герты, которая всегда помнит о тебе»[220].

* * *

Судья Барнет немедля определил Курта в школу, хоть тот пока и не говорил по-английски. Язык он схватывал на лету, во многом благодаря помощи Руфи, племянницы Барнетов, которая приехала к ним на лето.

Руфи только что окончила колледж и нашла работу учительницы в Фейрхейвене, на другой стороне дельты. Каждый день, когда Курт возвращался домой из школы, Руфи занималась с ним английским. Она была отличной учительницей, ласковой и доброй, и Курт ее очень полюбил; со временем она стала ему как сестра, заменив Эдит и Герту. Кузен Дэвид из соседнего дома превратился в младшего брата, и он обращался с ним в точности как когда-то с ним Фриц.

В те первые месяцы Курта фотографировали для местной газеты, приглашали на радио, а когда он в июне окончил четвертый класс, учитель поставил его в самый центр первого ряда на общем классном снимке. В первое лето, когда он еще только привыкал к жизни в Америке, его отправили в Камп-Авода, летний лагерь, основанный Сэмом и Филом Барнетами, куда принимали еврейских мальчиков из небогатых городских кварталов и наставляли их в традиционных иудейских ценностях.

Лагерь располагался среди деревьев, на берегу озера Тиспаквин, между Нью-Бедфордом и Бостоном, и представлял собой группу удобных деревянных домиков, окружавших поле для бейсбола. Курт отлично проводил время, занимаясь спортом и купаясь в теплом мелком озерце; в Вене они прыгали в Дунайский канал, обвязавшись веревкой, другой конец которой кто-то обязательно держал, здесь же он наконец по-настоящему научился плавать. Выпади Фрицу возможность увидеть Камп-Авода, он наверняка напомнил бы ему земной рай, описанный Макаренко в Педагогической поэме.

Раньше Курт не любил писать письма, но теперь много и часто писал маме, рассказывая все-все о своем новом мире.

Тини радостно впитывала его новости, счастливая от того, что двое ее детей в безопасности. (Она предполагала, что с Эдит все в порядке, хотя связи между ними не было уже два года.) Однако ей постоянно казалось, что что-то может произойти и идиллия, в которой жил Курт, разрушится. «Пожалуйста, будь послушным, – молила она сына, – радуй своего дядю, так чтобы советникам о тебе рассказывали только хорошее… Дорогой, прошу, веди себя хорошо». Он прислал ей фото, на котором был запечатлен с другими детьми семейства Барнет, и снимок ей очень понравился. «Ты выглядишь так замечательно… ты такой красивый и радостный. Я тебя едва узнала»[221].

Так Курт отрывался от своей старой жизни, увлекаемый в новое, светлое будущее.

* * *

В лагерь опять вернулось лето. «Теперь мы с Фрицлем регулярно получаем деньги из дома», – писал Густав в своем дневнике. Деньги были небольшие, но помогали сделать жизнь более сносной. Тини присылала им и одежду – рубашки, белье, свитера, – бесценную в лагерных условиях. Когда приходила посылка, Густава или Фрица вызвали в специальный кабинет, чтобы получить ее и расписаться; все, что им присылалось, фиксировалось в карточках учета[222].

Любовь Густава к Фрицу за время, что они находились в Бухенвальде, выросла настолько, что заполняла все его сердце. Он гордился тем, каким мужчиной становился его сын, которому в июне исполнялось восемнадцать. «Этот мальчик – моя главная радость, – писал Густав. – Мы поддерживаем друг друга. Мы одно целое, мы неразделимы»[223].

В воскресенье, 22 июня, по лагерным громкоговорителям объявили последние новости. Фюрер начал наступление на Советский Союз. Это была величайшая военная акция в истории: три миллиона немецких солдат наступали широким фронтом, чтобы в кратчайшие сроки захватить всю Россию.

«Радио грохочет целыми днями», – писал Густав. Лагерные громкоговорители, и без того не радовавшие заключенных – по ним транслировалась то нацистская пропаганда, то немецкие марши, то наводящие ужас приказы и жуткие объявления, – теперь практически постоянно передавали берлинское радио, сообщавшее триумфальные новости с Восточного фронта. Падение защитных бастионов большевиков перед победным натиском германского оружия, окружение русских дивизионов, захват одного города за другим, переход через реки, победы того или иного корпуса Ваффен или генерала Вермахта, захват в плен сотен тысяч советских солдат. Германия пожирала лежащего в спячке русского медведя словно волк, зарезавший овцу.

Для евреев под нацистским правлением – особенно в польских гетто – нападение на Советский Союз стало проблеском надежды; Россия могла, в конце концов, и победить, освободив их от гнета. Однако политических заключенных в концентрационных лагерях, большинство которых были коммунистами, новости о поражениях Советов повергали в уныние. Как писал Густав: «Политики совсем повесили головы».

Среди заключенных снова началось брожение. Все чаще случались стычки внутри рабочих команд, акты неподчинения, даже сопротивление. СС подавляли их привычным путем. «Каждый день в лагерь доставляют расстрелянных и забитых», – писал Густав. Каждый день новая работа крематорию, и снова дым из трубы.