Дочь викинга - Юлия Крен

Стражник был настолько тучным, что его тело заняло весь проход, заслоняя свет факелов.

Гизела вновь закричала, когда мужчина двинулся к ней. Но не успел стражник сказать и слова, как Руна набросилась на него. В бою она потеряла нож, но не амулет. Она накинула стражнику на шею цепочку и стянула ее как удавку. С губ толстяка сорвался хрип. Он попытался стряхнуть северянку, но хотя он и был крупным мужчиной, ему не хватало ни силы, ни ловкости. Руна натянула цепочку туже, она готова была задушить врага. Но стражнику не пришлось умирать. Он был пьян и потому потерял сознание до того, как Руна успела довести дело до конца. Мужчина повалился на пол, точно мешок с зерном. Нагнувшись, норманнка услышала, что он еще дышит. На всякий случай она пнула его под ребра, но толстяк даже не охнул. Его глаза оставались закрытыми.

Руна сняла с него перевязь с ножом. Это было полезное оружие, и девушка была рада вернуть его себе. Ей казалось, что она лишилась руки, а теперь утраченная конечность чудом отросла. Какое-то время Руна смотрела на обмякшего стражника, а затем заметила какое-то движение. Руна оглянулась… и незнакомка схватила ее за руку. Северянка окаменела от ее прикосновения: теперь, когда в камеру проникало больше света, она узнала эту молодую женщину. Это действительно была франкская принцесса Гизела.

И хотя у Руны не осталось сомнений, она не могла понять, почему особа королевских кровей вместо того, чтобы спать этой ночью в мягкой кровати, очутилась в темнице. Но намного больше беспокоил норманнку вопрос о том, что же ей делать с этой принцессой. Впрочем, прежде чем Руна успела принять какое-то решение, в подвале вновь стало темно. За свободу еще предстояло побороться.

В дверном проеме остановился мужчина, высокий, как парни, служившие ее отцу, но не такой широкоплечий. У него были сильные руки, вот только пальцы показались Руне слишком уж тонкими и длинными. Как бы то ни было, этот человек был силен. Да, он еще ничего не предпринял, еще не напал на них, но Руна догадалась, что он мастерски владеет мечом. Тем не менее оружия этот мужчина так и не обнажил. Он упер руки в бока и холодно улыбнулся. Ему явно нравилось то, что он увидел в тусклом свете подвала. Перед ним всего две женщины, и он легко справится с ними.

Когда незнакомец сделал шаг вперед, Гизела вновь завопила.

Сейчас на лицо мужчины падал свет, и Руна видела, что у него темные волосы и темные глаза, как и у нее. Время оставило глубокие морщины на его щеках. Высокий лоб, гордо вздернутый подбородок… Судя по фигуре, он всегда мог наесться досыта, но не страдал обжорством.

Мужчина перевел взгляд с Гизелы на Руну, а затем на стражника. Тот тихонько похрапывал на полу.

Северянка почувствовала, как пальцы Гизелы впились ей в плечи. Принцесса спряталась за ее спиной. «Какая же она хрупкая, – подумалось Руне. – И нежная, а сердце у нее словно и не бьется вовсе, а дрожит. Одно грубое прикосновение – и ее кожа порвется, точно паутинка». Но уже через мгновение северянке стало не до размышлений. Она почувствовала на себе взгляд мужчины. В его глазах плескалось равнодушие, но затем Гизеле показалось, что он подает ей знак. Этому типу не было до нее никакого дела, он готов был отпустить ее, позволить ей убежать. Не воспользоваться этим шансом было бы глупо. И уж конечно было бы глупо во второй раз помогать Гизеле, из-за которой все и началось.

Но Руна вновь поступила не так, как ей советовал рассудок. Она сделала то, что посчитала правильным. Более того, она даже не задумалась над тем, на что идет.

Северянка подпустила мужчину поближе, наблюдая за тем, как он делает шаг за шагом. Его теплое дыхание коснулось ее щеки…

А затем Руна схватила Гизелу и изо всех сил толкнула ее на незнакомца. Принцесса, охнув от ужаса, споткнулась и налетела на мужчину, Руна же тем временем пригнулась и молниеносно выхватила меч из его ножен. Оружие было тяжелым, а потолок – слишком низким, чтобы взмахнуть клинком, но Руна сумела с силой ударить его яблоком меча в бок, а когда мужчина согнулся пополам – и по затылку. Незнакомец повалился на колени, а Руна занесла меч, но не сумела обрушить на него клинок. Может быть, ей не хотелось лишать его жизни, а может быть, она просто не смогла бы одновременно убить его и высвободить Гизелу из его хватки. Отпустив меч, она сжала руку принцессы. Оружие со звоном упало на пол. Мужчина застонал от боли и уже оперся на руки, собираясь подняться.

Но еще до того, как он успел это сделать, Руна и Гизела выбежали из камеры. Северянка в последний момент оглянулась. Мужчина замахнулся. Он был достойным противником, преисполненным решимости совершить задуманное. Но прежде чем он последовал за девушками, Руна захлопнула тяжелую дверь и задвинула засов. Послышались ругань и удары, но засов выдержал.

Франкская принцесса что-то сказала на своем языке. Наверное, она спрашивала, куда им теперь идти. Руна промолчала. «Прочь! – пронеслось у нее в голове. – Прочь отсюда!»

Пригнувшись, девушки побежали по коридору и вскоре очутились во дворе. Краем глаза Руна заметила солдат, лежавших у костра. Они были слишком пьяны, чтобы остановить беглянок, и к тому же спали.

«Прочь, прочь отсюда!» – твердила она про себя.

Только выбежав со двора, северянка немного успокоилась. Нужно было избавиться от франкской принцессы, неразумно было тащить ее за собой. Но Руна не смогла заставить себя оттолкнуть это дрожащее создание.

Монахини в ужасе уставились на настоятельницу. Они не понимали, почему она отказывается от своего поста, что заставило ее принять такое решение.

Она была недостойна этого. Она должна хранить тайну.

Мать настоятельница не готова была открыть правду своим подопечным, сейчас они не добились бы от нее большего, чем пара туманных намеков. Поднявшись, она подала им знак выйти из трапезной.

В зале вновь зашумели. Вообще-то в монастыре запрещено было кричать, смех рассматривался как искушение дьявола, а проявление сильных чувств каралось. Теперь же никто не мог остановить сестер. Они кричали, бесновались, в трапезной звучал истерический смех. В проявлении сильных чувств не было недостатка. Матушка видела на лицах монахинь смятение, потрясение, изумление, страх, печаль, гнев.

И только сама она молчала.

Какое-то время аббатиса наблюдала за происходящим, а затем подняла руку – этот жест нередко позволял ей добиться большего, чем суровые слова. И на этот раз он оказал свое действие. Однако воцарившаяся тишина не имела ничего общего с благоговейным молчанием, необходимым для служения Господу. Это было напряженное, озлобленное безмолвие.

– Я прошу вас понять меня, – громко произнесла мать настоятельница. – И не сомневаться в моем решении.

И вновь изумление шепотом и шорохами прорвалось в трапезную, но на этот раз особого шума не было. Все взоры обратились к сестре-наместнице, которой предстояло говорить за всех монахинь этого монастыря.