Пинбол - Ежи Косински

— То же было и с Берлиозом. Иначе он не смог бы написать свою Фантастическую симфонию. Так было с Листом, с Чайковским, с Вагнером. И с множеством других талантливых людей.

— Домострой помешан на сексе, — презрительно бросил Остен. — Я как-то читал статью о нем в старом номере журнала «Нью-Йорк». Там его назвали доктором Джекилом и мистером Хайдом музыкального мира. По ночам он разъезжал замаскированным — ну, знаешь, накладные усы, бородка, большая шляпа — и посещал всевозможные непотребные заведения: тайные общества, клубы, где занимаются групповым сексом. Однажды за ним несколько часов следили детективы нью-йоркской полиции и, после того как он не меньше пятнадцати раз заглянул в подобные места, решили, что он торгует наркотиками, обыскали его с ног до головы, перерыли машину, но не нашли ничего, кроме нескольких старых нотных листов! Они были в ярости, потратив столько времени впустую! Он вроде такого сатира, нуждающегося в вечном шабаше ведьм. — Остен помолчал, ожидая ее реакции, но Донна упрямо молчала. — Даже в свои лучшие времена Домострой слыл извращенцем: его всегда привлекали уроды, психи, шлюхи, даже изменившие пол. Думаю, он их фотографировал, такое вот увлечение. Страшно подумать, за кем он волочится — и кого добивается! — сейчас, когда он никто. Ни в одном приличном баре с фортепьяно или ночном клубе его на порог не пустят.

Донна никак не отреагировала на его монолог.

— Ты ведь видела Валю, эту русскую, с которой он притащился на прием. Вот от чего он тащится, — угрюмо продолжил Остен.

— Твоему отцу она понравилась, — заметила Донна.

— Мой отец совершенно не знает женщин. Мама была его первой и единственной любовью. Он женился, отбив ее у партнера на танцах. Он станцевал танго, хотя вообще не умел танцевать! С тех пор как она умерла, у него не осталось ничего, кроме музыки. Для моего отца каждая запись «Этюда» — это метеор, осветивший музыкальный небосвод и устремившийся в будущее. Он мнит себя хранителем истинного искусства. Кто знает? Может, так оно и есть.

Глядя в боковое окно, Донна задумчиво проговорила:

— Должно быть, ты очень любишь своего отца, Джимми.

Не отводя глаз от дороги, Остен сказал:

— Я не просто очень люблю его. Я сделаю все, чтобы он был счастлив.

Как-то так получалось, что между его посещениями фамильного особняка на Лонг-Айленд проходило все больше времени. Выехав из города в арендованном автомобиле, Остен подумал, что уже два года прошло с тех пор, как он проезжал здесь в последний раз, и два года с тех пор, как он познакомился с Донной. Недавно законченный участок автострады сокращал путь почти на час, так что он оказался в Вэйнскотте гораздо раньше, чем ожидал. Он проехал по частной дороге, окаймленной березами, чьи стволы, черные у основания и с белыми прожилками наверху, напоминали мраморные колонны, и остановился у большого особняка с высокими окнами в мелком переплете. Он пристроил свою машину между двумя новехонькими автомобилями с персональными номерными знаками: «ЭТЮД» для отца и «ВАЛЯ» для женщины, менее двух лет назад ставшей Остену мачехой.

Парадный вход был открыт, но Остен, поколебавшись, нажал кнопку звонка, прежде чем войти. В холле он наткнулся на Бруно, венца, служившего у отца камердинером и шофером с тех пор, как умерла Леонора Остен, мать Джимми.

— Герр Джимми, как поживаете? — пробормотал Бруно и растянул губы в любезной улыбке, обнажив неровные зубы, желтые от никотина. Редкие проявления искренней сердечности Бруно приберегал для Джерарда Остена и его молодой второй жены. — Ваш отец и мадам на боковой веранде, — чопорно заключил он.

Прокашлявшись, Остен заговорил измененным голосом:

— Спасибо, Бруно.

Пересекая холл, главным украшением которого служила статуя Баха в натуральную величину, он постарался унять волнение, которое всегда испытывал при встрече с мачехой. Ему никогда не удавалось думать о ней как о родственнице, и ее присутствие здесь ужасно стесняло Остена.

Веранда была залита солнечным светом, из проигрывателя неслись звуки генделевского "Израиля в Египте". Отец и Валя были заняты чтением, но при появлении Остена как по команде отложили газеты. Отец пригладил седые волосы и, держась за поясницу, встал, чтобы поприветствовать сына. Валя поспешно застегивала пуговицы на халате.

— Привет, отец. Как поживаешь, Валя? — сказал Остен, шагнул навстречу и крепко обнял отца.

Джерард Остен, смутившись, неловко высвободился из объятий и похлопал сына по плечу. Валя протянула руку, словно для поцелуя, и Остен, неуклюже подскочив, пожал ее.

— Как у тебя дела, Джимми? — спросил отец, вновь усевшись и жестом предлагая сыну занять место рядом. Критически оглядев заплатанные джинсы Остена, его синюю рабочую рубаху и выцветшую замшевую куртку, он обратился к Вале: — Он похож на ковбоя, не правда ли?

Валя улыбнулась:

— Но, дорогой, Джимми и есть ковбой.

Хотя она попала в Штаты шестнадцатилетней, лет за десять до того, как стала миссис Остен — и за это время успела, где-то в Колорадо, выйти замуж и развестись — русский акцент у нее был по-прежнему довольно сильным. Несмотря на полноту, она все еще оставалась очень хорошенькой. Ее бледно-голубые, с чуть расширенными зрачками глаза, опушенные густыми ресницами, задумчиво смотрели из-под темных бровей.

— Ну, рассказывай, с чем пришел на этот раз, Джимми? — спросил отец, в то время как Бруно разливал кофе.

— Просто захотелось увидеть вас обоих, вот и все, — ответил Остен и сделал глоток. — Донна просит извинить ее за то, что не смогла приехать со мной. Что-то там случилось в Джульярде, и ей пришлось остаться в городе. Она передает вам обоим сердечный привет. — Кофе обжег ему губы, но он улыбнулся, стараясь говорить непринужденно: — Ты выглядишь превосходно, отец. И ты тоже, Валя. — Последовала неловкая пауза. — Что у вас нового?

— Все как обычно, — сказала Валя, вытягиваясь в кресле. — Немного играем в гольф…

— Она стала заядлым игроком, — сообщил отец. — Тебе надо приехать посмотреть, как она играет.

— Я был бы счастлив. — Он попытался сказать комплимент: — Уверен, что Валя — прирожденный игрок в гольф.

— Ты не был бы счастлив, — капризно протянула Валя. — Ты не любишь гольф. — Она повернулась к мужу: — Джимми не любит гольф.

— Джимми не любит многие вещи, — саркастически заметил отец. — Во-первых, работу. Во-вторых, музыку.

— Мое обучение и есть работа, отец, — возразил Остен. — И я люблю классическую музыку.

— Нет, не любишь, — с обидой ответил отец и обратился к Вале с объяснениями: — У Джимми нет склонности к музыке. Годдар Либерзон делил всех музыкантов на тех, кто лупит по клавишам, и тех, кто играет. Ну, а Джимми никогда не умел играть на фортепьяно, вот именно просто лупил по клавишам. — Обращаясь к сыну, он добавил: — Ты сам себя убедил, что предпочитаешь музыке языки или что ты там изучал в Калифорнии все эти годы.