Наука Плоского мира. Книга 2. Глобус - Йен Стюарт

Наши более грацильные предки, кроманьонцы, жили в одно время с поздними неандертальцами. Это породило множество теорий о том, что случилось, когда эти два подвида начали взаимодействовать друг с другом. Но как бы то ни было, мы выжили, а неандертальцы нет…

Почему? Потому что мы дубасили их сильнее, чем они нас? Они смешались с нами? Мы смешались с ними? Мы оттеснили их на край света? Задавили превосходящим экстеллектом? Чуть позже мы приведем здесь свою собственную теорию.

Мы не подписываемся под «рациональной» историей эволюции и развития человека, в которой мы высокомерно зовемся Homo sapiens sapiens. Если вкратце, то эта история, акцентируя внимание на нервных клетках мозга, повествует о том, что он становился все крупнее и крупнее, пока наконец не эволюционировал до Альберта Эйнштейна. Разумеется, и они, и мы, и Эйнштейн были весьма сообразительными, но сама история не имеет никакого смысла, потому что она не объясняет ни почему, ни даже как наши мозги увеличивались в размерах. Это то же самое, что описывать кафедральный собор словами: «Сначала идут низкие ряды камней, но со временем камни добавляются, и он становится выше и выше». Собор состоит не только из камней, и его строители легко могут это подтвердить.

То, что произошло на самом деле, представляет куда больший интерес, к тому же это происходит и поныне. Давайте взглянем на это с точки зрения эльфа. Мы не программируем наших детей так же рационально, как настраиваем компьютеры. Мы забиваем им головы тоннами иррационального мусора о хитрых лисицах, мудрых совах, героях и принцах, магах и джиннах, богах и демонах, медведях, застрявших в кроличьих норах. Мы запугиваем их до полусмерти страшными историями, и они наслаждаются чувством страха. Мы даже их бьем (в последние десятилетия нечасто, но тысячи лет назад били еще как). Мы вставляем поучительные мысли в длинные саги, священные заповеди, пишем историю, полную драматических уроков. Истории учат детей косвенно. Подойдите к детской площадке и понаблюдайте (сейчас подобные действия лучше предварительно согласовывать с местной полицией или, по крайней мере, удостовериться, что на вас надет защитный костюм). Питер и Иона Опай долгие годы только этим и занимались, собирая детские песенки и игры, многим из которых оказалось по несколько тысяч лет.

Культура проходит сквозь водоворот, и детскому сообществу не нужны взрослые для ее передачи. Все вы помните «Эники, беники ели вареники…» и другие считалочки – существует детская субкультура, которая распространяется без участия взрослых, цензуры и даже самосознания.

Позже супруги Опай собрали и попытались разъяснить для взрослых старые детские сказки вроде «Золушки» и «Румпельштильцхена». В период позднего Средневековья туфелька Золушки была не хрустальной, а меховой. Но это был эвфемизм, потому что девушки (по крайней мере, в немецкой версии) давали принцу примерить свои «меховые туфельки»… К нам история пришла из французского языка, на котором слово «verre» означает и «стекло», и «мех». Братья Гримм выбрали более гигиеничный вариант, избавив родителей от неловких объяснений.

«Румпельштильцхен» тоже содержит любопытную сексуальную аллегорию и внушает слушателю, что женская мастурбация приводит к бесплодию. Вы хорошо помните сказку? Мельникова дочь, запертая в каморке, чтобы «перепрясти солому в золото», невинно садится на маленькую палочку, которая вдруг превращается в карлика… В развязке истории карлик, когда его имя наконец отгадано, запрыгивает и так «закупоривает» королеву – достаточно интимным образом, – что даже собравшиеся солдаты не могут ее вызволить. В современной, цензурированной версии от этой сцены осталось лишь слабое и совершенно нелогичное заключение: карлик топает ногой, проламывая пол, и не может ее вытащить. В итоге никто из причастных к этим событиям – ни король, ни мельник, ни королева – не могут оставить потомство (украденного первенца убили солдаты), и все заканчивается очень печально. Если такая интерпретация вызывает у вас сомнения, вот вам такой намек. «Как его зовут?» Как его зовут?» – то и дело спрашивается в истории. Так как его зовут? При чем тут созвучная его имени в англоязычном варианте «стойка со сморщенной кожей»? То-то же! И такие аналоги существуют во многих других языках. (В Плоском мире нянюшка Ягг утверждала, что написала историю для детей под названием «Маленький человечек, который вырос слишком большим», хотя она верила, что двусмысленные выражения всегда означали лишь что-то одно.)

Почему же мы так любим истории? Почему их смысл так глубоко проникает в нашу психику?

Человеческий мозг совершил эволюцию, чтобы понимать мир посредством образов. Эти образы могут быть визуальными, как полосы у тигра, или слуховыми, как вой койота. Еще они могут обладать запахом. Или вкусом. Или повествованием. Истории представляют собой маленькие воображаемые модели мира, последовательности идей, натянутых как бусины на нить. Каждая бусина неуклонно ведет к следующей; мы знаем, что второй поросенок будет съеден, потому что мир качнется в сторону, если этого не произойдет.

Но, помимо образов, мы имеем дело и с метаобразами. То есть с образами образов. Мы наблюдаем, как рыба-брызгун стреляет по насекомым струями воды, и веселимся, когда слон с помощью хобота берет пончики у посетителей зоопарка (увы, в наше время это происходит все реже), восхищаемся летящими ласточками (хотя и их уже не так много, как раньше) и поющими соловьями. Восторгаемся гнездами ткачиков, коконами шелкопрядов, скоростью гепардов. Все это особенности этих созданий. А какие особенности есть у нас? Истории. И аналогичным образом мы получаем наслаждение от человеческих историй. Мы – шимпанзе рассказывающие, и мы любим метаобразы, связанные с нами самими.

Став более социальными животными, мы начали собираться в группы по сто и более особей и, вероятно, освоили земледелие, а наш экстеллект принялся придумывать истории, которыми мы и руководствовались. Нам были необходимы правила поведения, обращения с немощными и больными, предотвращения насилия. В ранних и современных племенных сообществах все, что не запрещено, было и есть обязательным. Истории указывают на сложные ситуации, например описанные в новозаветных притчах о добром самаритянине и о блудном сыне, содержащих столь же скрытую мораль, что и сказка о Румпельштильцхене. Для пущей убедительности приведем историю, взятую из фольклора нигерийского народа хауса, под названием «Слепец с фонарем».

Молодой человек поздно возвращается домой из соседней деревни после свидания с девушкой. Под звездным небом слишком темно, и следовать по тропинке ему очень тяжело. Он видит фонарь, покачиваясь, приближающийся к нему, но когда тот подходит ближе, он понимает, что его несет слепец из его деревни.

– Слушай, слепец, – говорит он, – ведь ты видишь ту же тьму, что и в полдень. Зачем же тебе фонарь?

– Этот фонарь не для меня, – ответил слепец. – Этот фонарь для того, чтобы дураки, у которых есть глаза, держались от меня подальше!

Однако наш вид специализируется не только на рассказывании историй. Помимо многих вышеназванных черт, нам свойственно еще несколько странностей. Пожалуй, наиболее странной особенностью, которую заметит наш эльфийский наблюдатель, можно назвать нашу чрезмерную заботу о детях. Мы не просто заботимся о своих детях, что вполне объясняется биологией, но и о детях других людей; даже о детях других народов (дети иностранцев часто кажутся нам более привлекательными, чем свои) и вообще о детях всех наземных позвоночных существ. Мы нежничаем с ягнятами, оленятами, свежевылупленными черепашатами и даже головастиками!