Самурайша - Ариэль Бюто

Она достает из ящика письмо к матери, перечитывает его и рвет. Она поговорит с Эриком. Не о мсье Даниеле — эта страница перевернута, — а о Такаши. Они найдут решение.

Меня наказали. Я должен оставаться в своей комнате и размышлять о своем поведении. Я размышляю, но не слишком усердно, иначе снова взорвусь и выбью дверь ногой.

Итак… Все случилось из-за Эрика. Он пришел заниматься со мной математикой. Такое иногда случается — например, когда я получаю плохую отметку. Когда Эрик был на гастролях, я отличился аж три раза, но он ничего не мог поделать.

Когда я вернулся домой после уроков, Эрик уже был у нас. Мама сразу все ему выложила насчет моих «успехов», как будто в этом была его вина. Эрик разозлился. В конце концов, он не учитель математики и не обязан делать со мной уроки. Но Эрик добрый, он хочет, чтобы все вокруг были счастливы. Во всяком случае, так было до сегодняшнего дня, потому что теперь со счастьем покончено.

Он начал читать мне нотацию, говорил, что нельзя думать только о развлечениях, тем более что дела в школе у меня обстоят не лучшим образом. Потом заявил, что на пианино я играю хуже некуда, а если гонять мячик с ребятами мне нравится больше, чем сидеть за инструментом, нужно просто честно об этом заявить. Вот я и заявил! Все дети — дураки, вечно покупаются на уловки взрослых: те заставляют их делать глупости, а потом сами же за это пилят.

Эрик обозвал меня невоспитанным слабаком, мама расплакалась, а я крикнул, что мы у него ничего не просили и пусть убирается к черту, ведь он даже не мой отец. Я никогда не видел родного отца, и он не приходит читать мне нотации, потому что умер до моего рождения.

Мама дала мне оплеуху и приказала извиниться перед Эриком. «За что мне извиняться?» — спросил я, рискуя заработать вторую пощечину. Я не собирался извиняться за то, что сказал правду. Эрик заявил, что он тут лишний, и ушел. Я крикнул ему вслед «скатертью дорога» — за что и поплатился.

Так все и было, а теперь я скучаю. Вообще-то я люблю Эрика, но он не имеет права воображать себя моим отцом, хотя у них с мамой любовь. Я не лезу в их дела, вот пусть и они не лезут.

Иногда мне кажется, что Эрик жалеет меня, ведь я сирота. Но я самый веселый сирота на свете. У всех моих товарищей отцы — жирные ничтожества, а матери — вполне симпатичные тетки. Мне повезло — я лишился отца, а мог лишиться матери!

Я прекрасно прожил девять лет без отца и не понимаю, с чего это вдруг какой-то чужой дядька объявляет, что мне нужна твердая рука. Между прочим, наш школьный психолог часто говорит: какой смысл быть сиротой, не имея маленьких поблажек? У меня нет отца, и он мне не нужен. А если бы он мне все-таки полагался, надеюсь, я получил бы право сам его выбрать. Эрик уж точно не выиграл бы конкурс. Его то совсем нет, то слишком много. Эрик воображает, что мне пять лет, и сюсюкает, чтобы угодить маме. К тому же он слишком уродлив!

— Полный кошмар!

Мосли швыряет на стол несколько газетных вырезок. Хисако отводит взгляд. Ее унизили, как двоечницу. Ей кажется, что газетные строчки сочатся ядом.

— Вы прекрасно знаете, что они полные профаны в музыке.

— Артисты всегда именно так реагируют на критику.

Он невозможно груб, этот человек, чувствующий себя как дома в полутемном баре, среди полуголых девиц, танцующих под оглушающую музычку. Некоторые называют Мосли по имени — очевидно, он покупает их нежность. Хисако не чувствует неловкости, она в ярости, что ее заманили в подобное заведение. Мосли дудит в одну дуду с критиками: еще вчера, когда те восхваляли дуэт Берней, он раболепствовал перед Хисако и Эриком, а сегодня отрекается от них из-за нескольких злобных фраз.

— Вообще-то целятся они скорее в Эрика, таков подтекст каждой рецензии. «Сбои ритма», «жесткость звучания», «скованность»… Это ведь слабые места Эрика, так?

Этот человек ничего не понимает в музыке, так зачем суется не в свое дело? Наверняка собирает слухи и сплетни в антрактах и на светских ужинах.

Они поспешили с записью этого диска, но с тех пор, как дуэт Берней дает меньше концертов, Эрик одержим страхом исчезнуть, не оставив следа в исполнительском искусстве. Он все поставил на эту запись, впал в состояние тревожности, от чего пострадала слаженность игры. Робкие попытки Хисако поговорить с Эриком были с негодованием пресечены. Он даже высказал сомнение в ее беспристрастности.

— Поторопитесь с итальянским контрактом, Хисако. Дурная слава разлетается очень быстро…

— Я поговорю с Эриком.

— Не откладывайте, иначе останетесь с двадцатью концертами в год.

— Послушайте, Джонатан, мы ведь не роботы. Когда человек заболевает — неважно, плотник, слесарь или пианист, — он имеет право на отдых. Эрику гораздо лучше, но итальянские гастроли слишком длинные.

— Вы — не все, вы — музыканты, а кроме того, в любой команде — будь то завод или меняльная контора — действует железное правило: когда кто-то выбывает из строя, остальные смыкают ряды.

— Вы упрекаете меня за то, что я не выступаю одна?

— Именно так.

«Этот жирный кабан, живущий за счет артистов, не знает, как я терзаюсь из-за того же самого. Мне вот-вот исполнится тридцать пять, а я не сыграла ни одного сольного концерта. Соната Д.960 Шуберта. „Четвертый концерт“ Бетховена. Сыграть два великих произведения хотя бы один раз. Хоть раз. С дуэтом все так плохо, что хуже уже не будет… Но как сказать Эрику?»

— Поговорите с Эриком… — произносит Хисако, слыша свой голос как чужой. — Объясните ему, что я должна время от времени давать сольные концерты, пока все не войдет в норму.

— Считаете, это будет правильно?

— Безусловно! Боюсь, очень скоро нам нечем будет платить за квартиру, а переезжать мы не хотим. Эрику необходима стабильность.

— Эрик, Эрик, всегда только Эрик! А как же вы, Хисако? Кто думает о вас?

— Иногда я сама о себе думаю. Найдите концерт, где я смогу сыграть последние сонаты Шуберта!

Мосли вздыхает, сплетая и расплетая жирные пальцы, поправляет галстук и… молчит.

— В чем дело? — спрашивает Хисако. — Я наконец согласна, а вы…

— Вы слегка опоздали! Нужно было воспользоваться шансом, не упускать удачу после того концерта, который вам пришлось заканчивать без Эрика.

— Но ведь прошло всего… два года!

— За это время приоткрытая дверь уже тысячу раз захлопнулась. Я попробую что-нибудь для вас найти, хотя ничего не гарантирую. Вашего имени практически никто не знает. Простите, что говорю это, но вне дуэта Берней вас попросту нет.

— Знаю. Но я сама так решила.

— Вы многим пожертвовали ради мужа, Хисако, но это, в конце концов, ваше дело!

Мосли берет со стола счет, достает бумажник.