Суламифь. Фрагменты воспоминаний - Суламифь Мессерер

Если бы не выдержала напряжения моя внутренняя струна и у меня просто не хватило бы сил для борьбы, недостало бы энергии совершить безумный рывок на помощь близким людям? Если бы, если бы…

Вспоминаю 1941 год. О надвигающейся войне никто, конечно, не подозревал. Майя училась в 7-м классе у Гердт, и та устроила показ «по итогам полугодия» в уже знакомом вам клубе НКВД. Исполнялась «Пахита» на музыку Минкуса, не вся, а гран-па из третьего акта. Примой была Майя. Танцевала изумительно сильно, впервые выставив свой дар на всеобщее обозрение. Начальство Большого, да и присутствовавшие в тот вечер в зале критики были покорены. Впрочем, выражаясь словами поэта, «сиял совершенством» весь гердтовский класс. Думаю, не случись войны, его, через пару лет, взяли бы в Большой в полном составе.

Рахиль с Аликом, Майей и Азариком

Я убеждена: в первую очередь Елизавете Павловне Гердт Плисецкая обязана взлетом к славе.

Последние два месяца до Великой Отечественной мы жили у меня в коммуналке в Щепкинском проезде вшестером: Рахиль, Майя, Алик, Азарик и мы с мужем. Помню, ставили у входа раскладушку, на которой до утра ворочались Ра с Азариком.

У вышеописанных моих похождений есть иронический постскриптум. Только ирония-то очень горькая. Во второй половине июня 1941-го мне написала письмо… жена того приветливого начальника акмолинского лагеря, Мишина. Ее, кстати, я никогда в жизни не видела.

«Дорогая! Моего мужа посадили… Помогите! Расскажите, как Вам удалось это сделать с Вашей сестрой, – писала она и сообщала адрес в Белоруссии. – Напишите мне сюда, после ареста мужа я в деревне у его родителей…»

Когда я получила ее письмо, в Белоруссии уже стояли немцы.

Началась война.

Фронт приближался к столице. Москвичей отправляли в эвакуацию. Большой должны были эвакуировать на Урал, скорее всего в Куйбышев или Свердловск. Однако до последнего момента планы менялись, ведь Большой направляли в тот город, куда собиралось переехать правительство. В театре мне намекнули, что вопрос наконец решился: Свердловск. Туда же эвакуировался с академией мой муж Борис.

В Куйбышев и Свердловск направлялась научная и культурная элита, попасть в эти города оказалось очень непросто. Нашу сестру Елизавету с ее театром эвакуировали в Махачкалу. С огромным трудом мне удалось отправить в Свердловск Рахиль с тремя детьми. Для нее, только недавно вернувшейся из Гулага, отъезд из Москвы в эвакуацию стал чем-то сильно напоминающим очередную ссылку.

Неожиданно в октябре 41-го артистам Большого, в частности мне, объявили: эвакуируемся в Куйбышев. Художественным руководителем балета назначили Асафа. Какую-то часть труппы оставляли в Москве. Во время войны мне пришлось курсировать между Москвой и Куйбышевом туда-сюда несколько раз.

Это, кстати, помогало поддерживать контакты с родственниками. Ведь переписываться во время войны было нелегко. Военная цензура. Почтовые отделения заколочены. Всем, что горит, топят буржуйки. Полный хаос… Нет, не полный, все же некоторые письма доходили.

Нашего семидесятичетырехлетнего отца эвакуация закинула в село Кинель-Черкассы Куйбышевской области. Передо мной стопка его писем, написанных четким бисерным почерком.

В том 41-м году, в мой день рождения, отец писал мне: «…Село очень большое. Ни мостовой, ни тротуара нет. Улица вся покрыта травой, и на ней пасутся путаные лошади… Небо здесь широкое-широкое, воздух чистый и обильный. Во время дождей образуется грязь невылазная, липкая, но через день все высыхает, и можно ходить без галош… Для меня здешний воздух благотворный, и я чувствую себя довольно прилично. Здесь будет хорошо, по-видимому, до октября месяца. С октября начнутся дожди и холода, дожди тропические и холода арктические – до 50 градусов ниже нуля…» Заканчивается письмо на оптимистической ноте: «Знаете ли, дорогие дети, мне хочется жить. Мне хочется дожить до того, как погибнет Гитлер, как рухнут все его планы и как осуществится декларация Рузвельта и Черчилля…»

А вот его письмо к Рахили от февраля 42-го года (я в то время танцевала в Москве): «…Забываю о болезнях, когда получаю письма от вас. Сегодня получил письмо от Миточки. Она побывала на фронте, выступала там с большим успехом… я счастлив за нее… Рахиленька, не знаю, как ты обойдешься без Майи, однако Миточка считает, что она обязательно должна поехать к ней, в Москву. Ведь Майяночка теперь новая звезда, яркая и многообещающая…»[14]

В очередном письме хорошо поставленный почерк, россыпь мелких буковок – все это вдруг стало терять каллиграфические очертания, расплываться в порой трудноразборчивые нагромождения строк.

Меня смерчем сорвало со сцены – благо я тогда опять танцевала с основной частью труппы в Куйбышеве – и бросило в вагон поезда.

Такая, однако, незадача. Не доезжая километров пятнадцати до той деревни Кинель-Черкассы, поезд резко уходил в сторону. Что делать? Пришлось дождаться, пока на повороте локомотив сбросит скорость, и спрыгнуть на насыпь. Этому па-де-ша нас в балетной школе не учили.

Не помню, сколько часов я брела по шпалам к Кинель-Черкассам. От нелегкой ноши – я везла отцу еды, кое-что из носильного потеплее – леденели, теряли чувствительность пальцы ног. А на них мне танцевать. Как всегда в трудные минуты, я говорила себе: надо вытерпеть, надо побороть… Вспомнились поездки к Рахили в лагерь…

…Ввалилась в избу к отцу и мгновенно заснула в его объятиях. Проспала часа четыре, сморенная походом по шпалам.

Проснулась от холода и поняла: отец плох.

– Знаешь, со мной что-то стряслось, – выговаривал он по слогам, будто набрал в рот каши, – хочу сказать одно, выходит другое…

У отца случился инсульт. Пораженный мозг отказывался работать. Но отец еще все понимал.

Изба потрясла меня грязью, засильем клопов. Пытаясь уговорить хозяев топить печь, отдала второй жене отца Раисе все привезенные деньги. Хотя состояние отца казалось тяжким, я не теряла надежды, что его могучий организм переборет удар и он выкарабкается. В избе для меня физически места не было, в Куйбышеве ждал спектакль, пришлось уехать. Надеялась скоро вернуться.