Тепло наших тел - Айзек Марион

— Литература — это не буквы на бумаге. Это общение. Это память.

— Всe это больше никому не нужно. Поздно.

Он изучает мое лицо. Снова берет свою книгу и спрашивает:

— Знаешь, о чем она?

— "Гильгамеш"?

— Да. Эпос о Гильгамеше, одна из самых первых книг в истории. Можно даже сказать, дебютный роман человечества. — Россо принимается листать ломкие пожелтевшие страницы. — Любовь, секс, кровь и слезы. Поиски вечной жизни. Бегство от смерти. — Он протягивает книгу мне. — Больше четырех тысяч лет назад она была написана на хрупких каменных табличках людьми, которые пахали землю и редко доживали до сорока. Она пережила войны, катастрофы и эпидемии и до сих пор не потеряла смысла. Вот он я — сижу посреди руин и читаю.

Я смотрю на Россо, но книгу не беру. Мои пальцы впиваются в кожаные подлокотники.

— Породивший эту книгу мир давно погиб, мертвы все, кто имел к ней хоть какое-то отношение. И тем не менее она продолжает влиять на настоящее и будущее, а все потому, что кто-то не поленился сохранить ее. Сказать словами. Запомнить.

Хватаю книгу и открываю посередине. На месте слов, обратившихся в прах, и строк, навсегда утраченных историей, страницы испещрены многоточиями. Я смотрю на них, и все вокруг заполняется точками.

— Не хочу ничего помнить, — говорю я и захлопываю книгу. — Я хочу вступить в войска Обороны. Я хочу рисковать жизнью. Я хочу забыть.

— Что ты говоришь, Перри?

— Ничего.

— А кажется, как будто говоришь.

— Нет. — Столпившиеся в комнате тени забиваются в мельчайшие черточки наших лиц, отнимают цвет у наших глаз. — Ничего, достойного слов, не осталось.

Я оцепенел. Я плыву в черноте его мыслей и вибрирую в унисон его горю, я огромный церковный колокол.

— Перри, что ты делаешь? — шепчу я в пустоту. — Превращаешься? Восстанавливаешь свою жизнь?

Т-с-с-с, — говорит Перри. — Молчи, а то все испортишь. Мне это нужно.

Я заплываю в соленую тьму его непролитых слез. Я жду.

Утреннее солнце заливается через балконное окно прямо в комнату. Зеленоватое свечение граффити растворилось в синеве потолочной краски. Девушки все еще спят, я же бодрствовал почти всю ночь, за исключением пары нелегких часов. Не в состоянии и дальше оставаться в неподвижности, я вылезаю из-под одеяла и потягиваюсь, щелкая суставами, подставляя палящему солнцу то одну, ту другую щеку. Нора бормочет во сне какие-то медицинские словечки, не то "митоз", не то "мейоз"… а может, и "некроз". Рядом лежит потрепанный учебник. С любопытством наклоняюсь над ней и осторожно беру книгу.

Я не могу прочесть заголовок, но обложку узнаю сразу. Умиротворенное спящее лицо с обнаженными венами на шее. "Анатомия" Грея.

Бросив нервный взгляд через плечо, выхожу в коридор и принимаюсь листать. Все органы и кости, вся затейливая архитектура человеческого тела слишком хорошо мне знакома. В этой книге рассеченные тела чисты и совершенны, их черты не запятнаны ни грязью, ни кровью. Тикают минуты, а я сижу над иллюстрациями, как мальчишка-католик с "Плейбоем", терзаясь чувством вины. Подписей я прочесть не могу, но пока изучаю картинки, в голове всплывает несколько латинских слов, наверное, из прежней жизни. Либо я нахватался их на какой-нибудь лекции в колледже, либо насмотрелсяя документального кино. В моей голове термины кажутся нелепыми, неуместными, но я хватаюсь за них, закрепляю в памяти. Зачем мне это надо? Зачем мне названия и предназначения всех этих безупречно красивых устройств, которые я годами осквернял? Потому что я не заслуживаю их анонимности. Я хочу боли знания, я хочу познать их, а через них и себя, я хочу понимать, кто я такой. Может быть, этот докрасна раскаленный, стерилизованный слезами скальпель сможет вырезать из меня гниль.

Так проходят часы. Рассмотрев каждую страницу и вытащив из памяти каждый слог, который там скрывался, осторожно кладу книгу обратно Норе на кровать и выхожу на балкон, надеясь, что теплое солнце хоть как-то успокоит мою нравственную тошноту.

Опираюсь на поручень и рассматриваю узкие улочки города Джули. Ночью темный и безжизненный, сейчас он гудит, как Таймс-сквер. Интересно, чем они все занимаются? У нас в аэропорту тоже иногда собираются толпы, но на самом деле там ничего не происходит. Мы ничего не делаем, мы ждем, пока что-нибудь случится. Здесь же все утопает в пьянящем дурмане желаний. Мне вдруг хочется спуститься к ним, живым, смешаться с потной, одышливой толпой, задевать прохожих плечами, расталкивать всех на своем пути. Если на мои вопросы и есть ответы, то они сокрыты где-то там, под тяжелыми подошвами грязных ботинок.

Из комнаты до меня доносятся тихие голоса — девушки наконец-то проснулись. Возвращаюсь в дом и залезаю обратно под одеяло рядом с Джули.

— Доброе утро, Р, — неуверенно говорит Нора. Кажется, ей все еще сложно разговаривать со мной как с человеком. Каждый раз, когда приходится таким образом подтверждать мое существование, она едва сдерживает смех. Раздражает, но можно понять.

Я диковина, к которой сразу не привыкнешь.

— Привет, — хрипит Джули, выглядывая из-за подушки. У нее припухли глаза, а на голове вообще творится нечто невообразимое — такой растрепанной я ее еще ни разу не видел. Интересно, хорошо ли ей спалось и что снилось. Жаль, что я не могу загнуть в ее сны с той же легкостью, с какой она навещает мои.

Джули перекатывается на бок и подпирает голову рукой. Прокашливается.

— Итак. Вот ты и здесь. Что теперь?

— Хочу… посмотреть город.

— Зачем? — Она испытующе смотрит на меня.

— Хочу… знать, как вы… живете. Живые.

Она поджимает губы.

— Слишком рискованно. Тебя могут заметить.

— Да ладно тебе, — вмешивается Нора. — Сюда-то он как-то добрался. Давай устроим экскурсию! Припечем его в порядок, переоденем. Если даже Тед его не раскусил, то и в город ему можно! Будет осторожно себя вести — ничего с ним не случится. Р, ты ведь будешь осторожен?

Киваю, не сводя глаз с Джули. Она некоторое время молчит. Наконец откидывается на спину и испускает вздох, который мы с Норой принимаем за согласие.

— Ура! — радуется Нора.

— Погоди радоваться. Р, сначала мы разберемся с твоим внешним видом. Если получится неубедительно, все отменяется. И если кто-нибудь на улице начнет на тебя пялиться, тоже. Согласен?

Киваю.

— Не кивай, говори словами.

— Согласен.

Взъерошенная, Джули вылезает из-под одеяла, забирается на кровать и начинает придирчиво меня рассматривать.

— Ладно, — говорит она. — Попробуем привести тебя в приличный вид.

Жаль, что моя жизнь не кино и о монтаже можно только мечтать. Было бы куда проще выдержать минутную нарезку под пошленький мотивчик, чем два изнурительных часа, которые они тратят, чтобы придать мне более-менее презентабельный вид. Мне моют и стригут волосы. Истирают об мои зубы новую зубную щетку, но в лучшем случае моя улыбка потянет на англичанина-кофемана. Пытаются переодеть меня во что-то неженственное из запасов Джули, но она такая худышка, что ее футболки и рубашки лопаются на мне, как на громадном качке. В конце концов они сдаются, и я сижу голый в ванной и жду, пока они постирают мой официальный костюм.