Тепло наших тел - Айзек Марион

Решаю принять душ. Я давно позабыл чувство струящейся по телу воды и теперь смакую его как первый глоток вина, как первый поцелуй. Горячие струи смывают с меня месяцы, если не годы грязи и крови — частично моей, но в основном чужой. Вся эта дрянь стекает в водосток, в подземный мир, на тот свет — где ей и место. Из-под грязи проступает моя кожа — светло-серая, вся в порезах, царапинах и дырках от пуль, но чистая.

До сих пор я ни разу не видел своего тела.

Когда моя одежда высохла и Джули подлатала самые заметные дыры, я одеваюсь, наслаждаясь незнакомым чувством чистоты. Рубашка больше не липнет к телу. Штаны больше не трут.

— Хоть галстук сними, — советует Нора. — Этот твой нарядец отстал от моды войн на десять.

— Нет, оставь! — с капризной улыбкой заявляет Джули. — Мне нравится галстук. Без него ты совсем серый.

— Джулс, ему только галстука не хватало. Забыла, как все пялились, когда мы начали носить кроссовки вместо ботинок?

Вот именно. Все и так знают, что мы не носим форму. Пока Р с нами, он может хоть в трениках и цилиндре щеголять, никто и слова не скажет.

— Тоже вариант, — улыбается Нора.

Итак, красное шелковое безобразие восстановлено в правах. Джули помогает мне его завязать, причесывает и укладывает волосы чем-то липким. Нора тщательно обрызгивает меня мужским дезодорантом.

— Фу, Нора, — фыркает Джули. — Ненавижу эту радость. Он ведь даже не воняет.

— Немножко воняет.

— Теперь.

— Пусть лучше пахнет химзаводом, а не трупом, логично? Заодно и собаки к нему не сунутся.

Потом они принимаются обсуждать, не надеть ли на меня солнечные очки, но в итоге решают, что мои неестественно серые глаза будут выглядеть менее подозрительно, чем любые попытки их скрыть.

— Не так это и заметно, — заявляет Джули. — Не играй ни с кем в гляделки — и все.

— Все будет нормально, — добавляет Нора. — Все равно здесь никто ни на кого особо не смотрит.

Завершающая деталь моей маскировки — грим. Сижу перед зеркалом, как голливудская актриса, готовящаяся к крупному плану, а они меня пудрят и румянят — раскрашивают мою черно-белую кожу. Наконец все закончено — и я в изумлении смотрю в зеркало.

Я живой.

Я красивый, молодой, счастливый, успешный, в самом расцвете сил, у меня только что закончилась деловая встреча, и я направляюсь в спортзал. Не выдерживаю и смеюсь. Смотрю на себя в зеркало, и вся нелепость происходящего выплескивается наружу.

Смех. Тоже в первый раз.

— Вот это да! — поражается Нора. Джули только хмыкает, склонив голову. — Да ты красавчик! Джули, одолжи мне его! Только на сегодня!

— Заткнись ты, — смеется Джули и продолжает меня разглядывать. Трогает узкий желобок у меня на лбу, который когда-то оставил ее нож. — Это надо будет прикрыть. Извини, Р. — Наклеивает сверху пластырь и прижимает его рукой. — Вот так. — Снова отступает и смотрит на меня, как художник-перфекционист на новую картину — довольным, но критическим взглядом.

— Убе… дительно?

— Хм-м, — отвечает она.

Растягиваю губы в своем лучшем подобии обаятельной улыбки.

— Господи. Никогда больше так не делай.

— Веди себя естественно, — поддакивает Нора. — Представь себе, что ты в аэропорту, среди друзей. Если вы друг с другом дружите, конечно.

Вспоминаю тепло, которое прилило к моему лицу, когда Джули впервые назвала меня по имени — еще в аэропорту, над лотком тайской лапши и бутылкой пива.

— Вот, другое дело, — одобряет Нора.

Джули кивает и закрывает рот кулаком, как будто пытается сдержать какое-то очень сильное чувство. Головокружительную смесь восторга, гордости и любви.

— Чистота тебе идет, Р.

— Спасибо.

Она делает глубокий, решительный вдох.

— Ну хорошо. — Натягивает на свои кудри вязаную шапочку и застегивает спортивную куртку. — Пошли смотреть, как изменились люди, с тех пор как ты с ними распрощался.

В прежние времена, отправляясь на охоту, я нередко поднимал глаза на Стадион и представлял себе рай на земле. Стадион был для меня городом-утопией, населенным счастливыми, красивыми, ни в чем не нуждающимися людьми, я завидовал им, как мог, и оттого еще сильнее хотел их всех съесть. А теперь… кто бы мог подумать. Крыши из гофрированного железа, блестящие на солнце. Зудящие мошкарой загоны, переполненные беспокойным, накачанным гормонами скотом. Покрытое неотстирываемыми пятнами белье, белыми флагами хлопающее на проводах.

— Добро пожаловать в Город-Стадион! — раскинув руки, восклицает Джули. — Самое большое поселение людей на территории, ранее известной как Америка.

Зачем мы тут остались? — бормочут во мне голоса, пока Джули показывает достопримечательности. — Что такое город, зачем он нам нужен? Откажись от культуры, торговли, бизнеса и удовольствий — и что от него останется? Пустая. сеть безымянных улиц, населенных безымянными людьми?

— Нас в этой клетке больше двадцати тысяч, — рассказывает Джули, пока мы проталкиваемся к центральной площади. — Скоро станет так тесно, что мы схлопнемся. И останется от человечества огромная безмозглая амеба.

Почему мы не разъехались? Не поднялись в горы, не пустили корни там, где воздух прозрачнее и вода чище? Что нам нужно друг от друга, зачем мы остаемся в этом душном нагромождении тел?

Я стараюсь смотреть под ноги, не выделяться из толпы и не бросаться в глаза. Украдкой поглядываю на сторожевые вышки, водонапорные башни, новые здания, растущие буквально на глазах, все в искрах электросварки — но в основном смотрю на свои ноги. На асфальт. На грязь и собачье дерьмо, скрадывающие резкие углы улиц.

— Мы выращиваем меньше половины необходимого провианта, — сообщает Джули, когда мы проходим мимо садов — зеленой дымки зелени за ироничными стеклами парников. — Так что вся настоящая еда выдается скудным пайком, а когда его не хватает — догоняемся карбтеином.

Трое подростков в желтых комбинезонах тащат и тележку с апельсинами, и у одного я замечаю на щеке странные пятна, темные сухие вмятины, как на яблоке, как будто клетки просто взяли и усохли.

— О лекарствах я вообще не говорю — их каждый месяц уходит столько, что хватило бы набить целую аптеку. Разведкоманды едва успевают пополнять запасы. Рано или поздно у нас кончится последний пузырек прозака, и мы пойдем войной на соседей.

Или мы просто боялись? — недоумевают голоса. — Если страх правил нами в лучшие времена, разве справились бы мы с худшими? Конечно нет — мы окружили себя самым высоким забором, какой нашли. Нас становилось все больше. Нас наконец стало больше всех. И мы сделались сильнее всех, и мы выбрали величайших генералов и нашли больше всех оружия, думая, что этот максимализм как-то перекуется в счастье. Но это было бы слишком просто.