Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник

– Но она же ездит к родным, – вяло возразил он и добавил: – Ее матери нездоровится.

Все было именно так, как говорил Парвиз. Я все чаще и чаще сидела дома с ребенком, так что могло показаться, будто я отчаянно скучаю по матери, поскольку я уже не выходила одна в город и не гуляла подолгу с Ками. Я отнюдь не была свободна, но вскоре поняла, что могу ездить в Тегеран раз-другой в месяц – при условии, что ночую у матери.

Я по-прежнему уезжала без предупреждения, но, садясь на поезд в Ахвазе, ощущала не тревогу, а радостное волнение. Меня все так же мучило чувство вины за то, что бросаю Ками, но стоило мне прибыть в Тегеран, как все мои сомнения и страхи улетучивались. Я сразу же устремлялась к лабиринту домов, в одном из которых находилась квартира Насера, я цокала каблуками по тротуару и то и дело останавливалась, чтобы переложить сумочку из руки в руку. Я училась ходить по улицам Тегерана так, словно для меня это обычное дело, и, открыв для себя удовольствие наблюдать за тем, что творится вокруг, осознала: запреты моего детства не только должны были скрыть нас, девочек, от чужих взглядов, но и большой мир от наc.

Как-то раз, направляясь к Насеру, я поймала свое отражение в витрине. Я недавно купила солнечные очки «кошачий глаз» и теперь смотрела, как поднимаю их на макушку, открываю блокнот, подкрашиваю губы. Та девушка, которой я была прежде, исчезла. В детстве и отрочестве мне запрещалось ступать за порог отцовского дома и попадаться на глаза мужчинам, теперь же я совершенно не стеснялась, точь-в-точь как европейки и американки, которых я порой видела на улицах. Я опустила солнечные очки обратно на переносицу и устремилась в маленькую кофейню, ютящуюся между пекарней и книжной лавкой. Насер любил встречаться в этой кофейне. Устроившись в дальней комнате и дожидаясь, пока он придет, я закурила сигарету, затянулась, медленно выпустила струйку дыма и улыбнулась: подумать только, я делаю то, что нельзя. Если же на меня смотрели – мужчины ли, женщины, – я спокойно встречала их взгляды.

Мы проводили в его квартире час, иногда два – не так уж много, но и этого мне хватало, чтобы забыть о тех, кого я оставила и кого могу потерять, если не перестану встречаться с Насером. Помню его пристальный взгляд и то, с какой легкостью он подчинял меня своей воле. Он всегда уходил без объяснений и извинений, лишь бросал, что соседи не должны видеть нас вместе. Проводил рукой по волосам, заправлял рубашку в брюки и напоминал, чтобы я заперла за собой дверь. Я не говорила, когда вернусь, но мы оба знали, что я вернусь непременно.

Часто я бродила по тем двум комнатам, надеясь отыскать хоть что-то, что напоминало бы о Насере и что я могла бы забрать с собой. На стенах не было фотографий, на стеллажах – безделушек. Я стыдливо обшаривала ящики и шкафы, надеясь наткнуться на старую фотографию или записку, написанную его рукой. Но в той квартире не было ничего личного или сокровенного, ничего такого, что я могла бы увезти с собой. Насер никогда не просил меня остаться на ночь, а я никогда об этом не заговаривала. Но ждала его прихода по нескольку часов, иногда даже дней, и лишь любовь к Ками гнала меня из столицы на пыльные и пустые улицы Ахваза.

Порой мне не удавалось закрыть глаза на то, что ничем хорошим для меня это не кончится. Помню, однажды, поднимаясь к Насеру, я столкнулась на площадке с женщиной, которая несла домой большой букет белых тубероз. «Какая прелесть!» – воскликнула я, указывая на букет. Я всего лишь похвалила цветы, но женщина шарахнулась от меня. Наши взгляды встретились, женщина посмотрела на дверь квартиры Насера, потом снова на меня. Я смущенно опустила руку. В тот миг я не только поняла, кем считает меня соседка Насера, но и догадалась, что до меня к нему хаживали женщины, как после меня появятся и другие.

Тем временем Ками пошел. Волосы у него были густые, глаза черные, как у меня, а лоб высокий, в отца. В младенчестве он был тихим, теперь же кричал и плакал, стоило мне шагнуть к двери. В такие дни я уставала смертельно, и все равно меня снедало беспокойство. Как-то раз мы с сыном гуляли в саду. На мне была длинная красная юбка клеш, я сидела на земле, окружив себя подолом. Ками сидел напротив, и мы катали друг другу мяч. Порой я в шутку хватала мяч, прятала за спину, Ками вставал, ковылял ко мне, чтобы забрать игрушку, но я поднимала ее над головой так, что он не мог достать, а потом вдруг поддавалась, и сын хватал мяч пухлыми ручонками.

Так мы играли, как вдруг я заметила пятнышко на краю подола. Тут на меня что-то нашло. Казалось, пятно увеличивается на глазах; мной вдруг овладел необъяснимый страх, что оно почему-то осквернит Ками. Я выронила мяч и принялась лихорадочно оттирать пятно рукавом. Ками разревелся, и это, к счастью, прекратило мои шальные потуги отскрести пятно. Я подхватила сына, прижала к груди. Вскоре он успокоился, но с тех пор я с ужасом понимала, что не вполне владею собой.

Шли месяцы. Я знала, что, продолжая встречаться с Насером, совершаю ошибку. Вдобавок, уезжая в Тегеран, я тосковала по Ками. Он же с каждой моей отлучкой, казалось, привыкал обходиться без меня. На неокрепших ножках ковылял по дому и, если случалось упасть и расплакаться, искал утешения не у меня, а у ханум Шапур. Она подхватывала его на руки и уносила в другую часть дома. Что, если он скоро вообще меня забудет? Эта мысль меня пугала, но не останавливала. По крайней мере, тогда.

Я уговаривала себя, что это последний раз, – может, даже верила, что еще раз увижусь с Насером и больше не поеду в Тегеран. Я так и не поняла, почему он взял надо мной такую власть, что меня совершенно не заботили последствия: тело мое отныне не слушало доводы разума. Родители считали, что я их опозорила, однако правда в том, что у меня практически не было опыта отношений с мужчинами. Прежде, оставаясь наедине с Парвизом, я отчаянно стремилась ему угодить – тоже, в общем, своего рода страсть, и ее вполне достаточно, чтобы лишить молодую женщину покоя и рассудка, – но сейчас меня пронзало чистое вожделение, и вожделение это одновременно и придавало мне храбрости, и лишало сил.

Но не только оно удерживало меня от того, чтобы порвать с Насером. Я понимала, что у нашего романа нет будущего, однако же он внушал мне надежду, что я сумею прорваться на литературную сцену Тегерана. С этим миром меня связывал лишь Насер, и я не готова была отказаться от этой связи.

Роман с Насером – единственное, о чем я жалею по-настоящему, но, даже несмотря на то, как я за него поплатилась, он дал мне много такого, за что я впоследствии была благодарна.

Насер делал что хотел и никогда не извинялся за это. Я тоже когда-то была такой, но уже давным-давно не руководствовалась собственными желаниями и потребностями. Насер вернул мне эту способность в тот самый день, когда повез меня из Тегерана в горы – способность с тихой, спокойной уверенностью брать от жизни то, чего я хочу.

И я могу заявить не колеблясь: без него обо мне не заговорил бы весь Тегеран. В отношениях он недодал мне многого, однако поощрял меня не просто писать, а публиковать самые искренние, откровенные стихи, которые, если б не он, я не показала бы никому.

Разумеется, все случилось не в одночасье. Всякий раз, как я наведывалась в Тегеран, я привозила новые стихотворения. В каждом я честно рассказывала о своей жизни, откровенничала о браке и материнстве. Однажды я послала несколько стихов в маленький литературный журнал. «Бунт» и «Обручальное кольцо» приняли, и это придало мне смелости отправить им следующие. Быть может, мои стихи и не вызвали особого интереса у читающей публики, но я не знала большего наслаждения, чем расстегнуть медную пряжку на чемодане с приданым и добавить к хранящейся там маленькой коллекции очередную публикацию.