Ящик Пандоры - Марина Юденич

Маришка падала молча. А человек быстро шагнул в кабинку лифта и нажал кнопку первого этажа.

Когда внизу, на кафельном полу подъезда, нашли труп девочки, как ни велик был шок от увиденного, первой все же пришла в голову мысль, что ребенок сорвался сам, протиснувшись между прутьями перил. И только когда Галина, которую не сумели удержать в руках трое крепких ребят, имевших несчастье обнаружить Маришку и сообщить матери о случившемся, упав на колени, схватила тело дочери в охапку, прижимая его к груди, откуда-то выскользнул и упал на окровавленный пол небольшой листок бумаги.

«Смерть новым хозяевам жизни! Акакий Акакиевич», — значилось на нем, начертанное той же спокойной, уверенной рукой.

Все было именно так: наивная и, возможно, невинная девочка Софушка Ильина оказалась, сама того не ведая, главной Танькиной соперницей. И у Таньки вполне могло хватить мозгов, особенно если все то, что рассказывал Подгорный о ее учебе, — правда, вычислить это так же, как сейчас вычислила Ванда.

Однако именно история Софушки Ильиной стала камнем преткновения на пути полного и окончательного признания Таньки виновной. Речь шла, разумеется, о признании мысленном и пока только самой Вандой.

Дело в том, что, вычислив Софушку, Танька, по логике вещей, и должна была бы неизбежно уничтожить ее (если уж убийства, так сказать, вошли в ее практику.) Лично ее. А уж никак не ее дедушку. Более того, убивая дедушку, Танька (если это действительно она), наоборот, подталкивала Софушку в объятия Подгорного: умело проявленная жалость, сострадание и участие в общих скорбных делах сближают, как ничто другое. Кроме того, горе Софушки должно было подстегнуть пыл Подгорного, ибо ничто так не привлекает мужчин и не разжигает их желание, как вид маленькой, хрупкой, обиженной кем-то и к тому же плачущей женщины. Не понимать этого Танька не могла — Ванда все же знала ее неплохо.

И наконец, записки. Допустить, что окончательно лишившейся рассудка Таньке пришло вдруг в голову замаскироваться под народного мстителя, уничтожая при этом не всех буржуев, средоточием которых служила башня, а только тех из ее обитателей, а точнее — обитательниц, которые были или потенциально мог-ли быть возлюбленными Виктора Подгорного, с некоторыми натяжками, правда, но было еще возможно. Сумасшедшие люди, как следовало из практики, бывают очень изобретательны и изворотливы. Но у каждого маньяка всегда есть своя четкая логика, которой он неукоснительно руководствуется, и логика эта продиктована мотивацией его поступков, иными словами, причиной, породившей маньяка. Танька лишилась рассудка от ревности, а более того — от страха потерять Подгорного вкупе со всеми возможностями и привилегиями, следовательно, объектом всех ее преступных деяний должны быть женщины, только женщины, а никак не их родственники. Можно, конечно, предположить, что несчастного старика Танька ухлопала для того, чтобы в глазах следствия и вообще всех окружающих окончательно сложился устойчивый образ маньяка, и следующей тогда непременно станет сама Софушка, но это было слишком сложное для Таньки построение, и Ванда его отмела как притянутое за уши. Было еще одно обстоятельство, говорящее в случае с убийством дедушки в пользу Таньки. Если уж она придумала для маскировки образ народного мстителя, то почему на теле ее первой жертвы — несчастной Иришки, как звал убитую Подгорный, — не оставлено было послания от Акакия Акакиевича?

Размышляя таким образом, Ванда пришла к окончательному выводу: Танька к смерти старика Ильина отношения не имеет.

Однако дальнейшие выводы, которые неразрывной цепочкой следовали за первым, были малоутешительны.

Вывод первый заключался в том, что маньяк все же существует и он начал действовать. Вполне возможно, как, к слову, сразу предположила Ванда, его вдохновило на конкретные действия именно убийство женщины в непосредственной близости от башни.

Вывод второй был напрямую связан с этим убийством и потому неочевиден. Следовало понять, действительно ли палачом Иришки выступила свихнувшаяся Танька. Или убийство было случайным — мало ли совершается их в пустынных дворах ночного города? Собственно, в пользу «Танькиной» версии говорило только ее внезапное и необъяснимое исчезновение, но это очень слабый аргумент.

«Что же, — весьма неожиданно и даже с некоторым облегчением вдруг резюмировала Ванда, — в таком случае мне совершенно незачем влезать во все эти кровавые истории. По крайней мере — пока. Что касается маньяка, то это вообще не мое дело, пусть его ищут те, кому это положено по должности, или те, кому он непосредственным образом угрожает. Последние, вероятнее всего, займутся этим намного более активно и заинтересованно. А если учесть их практически неограниченные возможности во всех сферах жизни, видимо, довольно скоро в том преуспеют. И слава Богу! Что же до Таньки, то ее прежде всего необходимо найти, что называется, физически, но этим пусть занимаются широкоплечие мальчики из службы безопасности Подгорного и он сам. А уж потом можно будет говорить о какой-либо работе с ней. Впрочем, — совершенно искренне допустила Ванда, — никакой работы с ней и не потребуется, потому что она окажется абсолютно вменяемой, просто несколько истеричной особой».

Близилось утро, и Ванда ощутила вдруг разом навалившуюся на нее усталость, желание спать, злость на храпящего в кабинете Подгорного и вместе с тем сознание достойно выполненного долга вследствие хорошо проделанной работы. «Сейчас ванна, потом три- четыре часа сна, потом очередное изгнание (в данной ситуации все же — выпроваживание) Подгорного, неприятные весьма звонки с извинениями и отменой всех назначенных встреч и… сон. Обязательный сон, не менее семи-восьми часов. День, конечно, насмарку, и еще два дня как минимум уйдут потом на восстановление привычного ритма жизни, но ничего не поделаешь. Ближним, пусть и бывшим, хоть иногда нужно помогать. Господь велит», — подвела итог своего ночного бдения Ванда и поднялась из-за стола.

Заснула она мгновенно, едва добравшись до постели, да, собственно, и заползла под одеяло уже почти спящая, поскольку пару раз засыпала в теплой расслабляющей ванне.

* * *

И едва только Ванда заснула по-настоящему, глубоко и крепко, полностью отрешившись и от того, что окружало ее извне, и от того, что тревожно пульсировало в сознании, даже в те минуты, когда веки ее были смежены и она уже погрузилась не то чтобы в сон, а так, в преддверие сна, легкую истому забытья, — словом, когда пришло наконец полное расслабление и покой, ей немедленно начал сниться сон.

Сон этот был таков.

Ванда по-прежнему находилась в своей спальне, но уже не спала и даже сидела на кровати, расчесывая свои роскошные непокорные волосы, когда, неслышно отворив дверь, в комнату — как всегда величественная, с прямой спиной и высоко вздернутым подбородком — вошла бабушка. Во сне Ванда этому визиту нисколько не удивилась, потому что по условиям сна ей было точно известно, что бабушка жива и они, как и прежде, живут вдвоем. Напротив, визиту бабушки Ванда поначалу обрадовалась: та любила и умела расчесывать копну ее своенравных волос и делала это всегда тщательно, сохранившимся у нее бог весть с каких пор черепаховым гребнем, к тому же с огромным удовольствием.