Любовник смерти - Борис Акунин

И опять поворачивало на воспитание икультурность, без которых соколом нипочём не станешь, хоть бы и при богатстве.

На площади — из окна видать — книжная лавка.Сенька сходил туда, купил умную книжку под названием “Жизнь в свете, дома и придворе”: как себя поставить в приличном обществе, чтоб в тычки не погнали.

Стал читать — в испарину кинуло.Матушки-светы, каких премудростей там только не было! Как кому кланяться, какбабам, то есть дамам, ручку целовать, как говорить комплименты, как когдаодеваться, как входить в комнату и как выходить. Это жизнь целую учись — всегоне упомнишь!

“Нельзя являться с визитом раньше двух часов ипозже пяти-шести, — шевелил губами и ерошил французскую куафюруСенька. — До двух вы рискуете застать хозяев дома за домашними занятиямиили за туалетом; позже можно показаться навязывающимся на обед”.

Или ещё так: “Приехав с визитом и не заставхозяев дома, благовоспитанный человек оставляет карточку, загнутую широко слевого бока кверху; при визите по случаю смерти или иного печального случаякарточку загибают с правого бока вниз, слегка надорвав сгиб”.

Ёлки-иголки!

Но страшней всего было читать про одёжу.Бедному хорошо: всего одна рубаха и портки — и нечего голову ломать. А богатомуужас что за морока. Когда надевать пиджак, когда сюртук, когда фрак; когдасымать перчатки, когда нет; чего должно быть в клеточку, чего в полосочку, ачто может быть в цветочек. Да ещё и не все цвета у них, культурных, друг кдругу подходят!

Трудней всего выходило со шляпами — Сенька дляпамяти даже стал записывать.

Стало быть, так. В конторе, магазине илигостинице шляпу снимают, только если хозяева и приказчики тоже с непокрытымиголовами (эх, тогда, в “Большой Московской” бы знать). Выходя из гостей, шляпунадевать надо не на пороге, а за порогом. В омнибусе или экипаже шляпы неснимать вовсе, даже в присутствии дам. Когда пришёл с визитом, шляпу держишь вруке, а ежели ты во фраке, то цилиндр должен быть не простой, а с пружинкой.Когда сел, шляпу можно положить на стул, а если нет свободного стула, то напол, но только, упаси Боже, не на стол.

Тут Скорику стало шляпу жалко — ведь на полуона испачкается. Посмотрел на красовавшееся посреди стола канотье (двенадцать сполтиной). Ага, на пол. Щас!

Утомившись учиться светскому обхождению, сноварассматривал обновы. Сюртучок верблюжьего камлота (девятнадцать девяносто), двежилеточки белого и серого пике (червонец пара), панталоны в черно-серую полоску(пятнадцать), брюки на штрипках (девять девяносто), штиблеты с пуговками(двенадцать) и ещё одни, лаковые (отвалил за них двадцать пять, но затозаглядение). Ещё зеркальце на серебряной ручке, помада в золочёной баночке —кок смазывать, чтоб не вис. Дольше всего любовался перламутровым перочиннымножиком. Восемь лезвий, шило, даже зубная ковырялка и ногтечистка!

Насладившись, читал полезную книгу дальше.

К ужину Сенька вышел, как положено по этикету,в сюртуке, потому что “простой жакет за столом позволителен лишь в кругу своейсемьи”.

В столовой прилично поклонился, сказалпо-французски “Бон суар”, шляпу, так и быть, положил на пол, однако внизвсе-таки постелил прихваченную из комнаты салфетку.

Столующихся у вдовы Борисенко было с десяток.Они уставились во все глаза на благовоспитанного человека, некоторыепоздоровались, прочие так покивали. В сюртуке не было ни одного, а толстый,кучерявый, что сидел рядом с Сенькой, вовсе ужинал в одной рубашке сподтяжками. Он оказался студент Межевого института, по имени Жорж, с чердака,где комнаты по двенадцати рублей.

Сеньку хозяйка представила мосье Скориковым,московским негоциантом, хотя он, когда сговаривался про комнату, назвался иначе— торговым человеком. “Негоциант”, конечно, звучало куда лучше.

Жорж этот сразу пристал: как это, мол, в такомюном возрасте и уже коммерцией занимаетесь, да что за коммерция, да пропапеньку-маменьку. Когда сладкое подали (“десерт” называется) студент шёпотомтри рубля занять попросил.

Три рубля ему за здорово живёшь Скорик,конечно, не дал и на вопросы отвечал туманно, однако из пройдошистого Жоржа,кажется, можно было извлечь пользу.

На одной книжке много не научишься. Учительнужен, вот что.

Отвёл Жоржа в сторонку и стал врать: мол,купеческий сын, при тятеньке в лавке состоял, некогда учиться было. Теперь вотбатька помер, всё своё богатство наследнику завещал, а что он, Семён Скориков,в жизни кроме прилавка видал? Нашёлся бы добрый человек, поучил уму-разуму, культурности,французскому языку и ещё всякому разному, так можно было бы за ту науку хорошиеденьги заплатить.

Студент слушал внимательно, всё понимал сполуслова. Сразу столковались об уроках. Как Жорж услыхал, что Сенька будет заучение по рублю в час платить, сразу объявил: в институт ходить не станет иготов хоть весь день быть в его, Семён Трифоныча, полном распоряжении.

Сговорились так: час в день правописанию икрасивому почерку учиться; час французскому; час арифметике; в обед и в ужинхорошим манерам; вечером поведению в свете. Из-за оптового подряда Сенька себескидку сторговал: четыре рубля в день за всё про всё. Оба остались довольны.

Начали прямо после ужина — со светскогоповедения. Поехали в балет. Фрак для Сеньки наняли за два рубля у соседа-музыканта.

В театре Скорик сидел смирно, не вертелся,хотя на сцену, где скакали мужики в тесных подштанниках, смотреть скоронаскучило. Потом, когда выбежали девки в прозрачных юбках, пошло поживей, нобольно уж музыка была кислая. Если б Жорж не взял в раздевалке увеличительныестекла (“бинокль” называются), совсем скучно бы было. А так Сенька разглядывалвсё подряд. Сначала танцорок и ихние ляжки, потом кто вкруг залы в золочёныхящиках сидел, а после уж что придётся — например, бородавку на лысине у музыкантскогоначальника, который оркестру палочкой грозил, чтоб стройней играли. Когда все аплодировали,Сенька бинокль брал под мышку и тоже хлопал, ещё погромче прочих.

За семь рублей просиживать три часа в колючихворотничках — это мало кому понравится. Спросил у Жоржа: что, мол, богатыекаждый вечер в театр потеть ходят? Тот успокоил: сказал, можно раз в неделю.Ну, это ещё ничего, повеселел Сенька. Вроде как по воскресеньям обедню стоять,кто Бога боится.

Из балета поехали в бордель (такпо-культурному шалавник называется), учиться культурному обхождению с дамами.

Там Сенька сильно стеснялся ламп с шёлковымиабажурами и мягких кушеток на пружинном подпрыге. Мамзель Лоретта, которую емуна колени усадили, была тётка дебелая, собой рыхлая, пахла сладкой пудрой.Сеньку называла “пусей” и “котиком”, потом повела в комнату и стала всякиештуки выделывать, про какие Сенька даже от Прохи не слыхивал.