Пароход Бабелон - Афанасий Исаакович Мамедов

вы понимаете, не только о вашем счастливом пулевом ранении. А теперь пойдемте-пойдемте. – Белоцерковский провел Ефимыча в какую-то кладовую, переделанную под небольшую купальную комнату.

В кладовой было темно, сыро и холодно. Намного холодней, чем в комнате, в которой практиковал врач Родион Аркадьевич Белоцерковский. В углу, у закопченной стены, стояла дубовая бочка, местами черного цвета, будто ее подпалили, от которой в четвертую часть окошка убегала труба, по-видимому к другой бочке, верхней, в которой набиралась дождевая вода. Была еще одна труба, бесполезная, она шла к какому-то прокопченному агрегату, отсоединенному от бочки.

– Все устроил сам! И не поверите, по чертежам Леонардо!

– Не знал, что он проектировал баньки.

– Достаточно ухватить идею…

– Идея хорошая.

Белоцерковский улыбнулся, мол, ни капельки в том не сомневался, однако от бочки комиссара отвел и предложил омыться в тазу.

– Знаете, тут недавно пожар чуть не случился, так что с горячей водой в некотором роде проблема вышла, но на два больших чайника постараюсь набрать. Принесу с кухни. Берите мочало, зубной порошок, вон там, на полочке, остроумовская хвойная шампоня имеется…

– Шампоня?..

– Да, шампоня. Это как мыло. Разве вы не знали? Что ж так? Мойтесь аккуратно, до бинта не доходите. Потом сделаю вам перевязь. И никаких сестер.

И пока комиссар не начал мыться, принес ему полотенце с гербом – два оленя и с ними олененок, и тяжелый халат, в который Ефимыч никак не желал облачаться.

– Зачем? Зачем он мне? К тому же в нем двое таких, как я, легко поместятся.

– Позвольте, как же так? Вещи ваши будут стирать, потом – сушить, потом – парить утюгом…

– …Куртку только мою не трогайте!.. Там в карманах…

– За куртку не переживайте, где скинули, там и найдете. Так что отсюда вам возможно выйти только в ханском халате… – Белоцерковский рассмеялся, представив себе комиссара с серьгой в ухе, в халате и с «маузером» в руках.

Ефимычу его смех не понравился.

Белоцерковский, заметив это, сразу же поспешил извиниться, но лишь сделал это, снова по-мальчишески рассмеялся. Комиссар решил переменить тему.

– Кто еще находится во флигеле, кроме вас?..

– В каком смысле? Что вы имеете в виду? Флигель-то большой.

– Вот вы говорите: «Будут стирать, сушить, парить…» Кто будет?

– Сейчас организую вам кипяток. Пожертвую своей горячей водой. Дверь не закрывайте… – Белоцерковский ушел, пропустив вопрос мимо ушей.

«Может, скажет, когда вернется с первым чайником горячей воды».

Не успел комиссар так подумать, как ему показалось, что он услышал шипение, в точности такое, какое бывает, когда разбитое яйцо падает на раскаленную сковородку.

«Должно быть, показалось»…

Не показалось.

Еще три раза падали яйца на сковородку, производя этот характерный, ни с чем не сравнимый звук.

Он сел на скамейку неподалеку от той трубы, которую отсоединили от бочки. Сложил ладони и зажал их коленями, как делают дети, когда остаются одни и от этого одиночества им становится не по себе и холодно.

По телу пошли мураши. Он встал. Накинул принесенный халат. И тут… неожиданно обнаружил себя в зеркале.

Нет, не таким он представлял боевого красного командира, когда думал, что сгодится для магниевой иллюминации.

Какой-то и вправду маленький, черненький, с севшими мышцами… и серьга эта в ухе без всякого основания висит! Нет, не герой!.. Убийца – еще может быть, но никак не герой. О чем он будет рассказывать своим внукам во времена победившего пролетариата? О том, как героически зарезал пьяного Кузьму? А может, все люди, когда голые и пялятся на себя в зеркало, испытывают те же самые чувства? Вон Родион Аркадьевич какой смешной, пока за дело не возьмется.

Он зацепился взглядом за светлое пятно – белую повязку. Подумал: «Вот она, другая жизнь!.. Неужели мы в нашей только и умеем, что калечить, а в другой – лечат, выручают кого-то?»

Белоцерковский принес два обещанных чайника с горячей водой.

– Прошу!.. А холодную можете черпать из бочки в количестве, какое вам потребно. Помоетесь – прошу любезно откушать и чайку!

Вторая комнатка, в которую Белоцерковский пригласил комиссара после омовений, пахла духами с кончиков женских пальцев, была весьма невелика, имела низкий деревянный потолок и обставлена только самой необходимой мебелью.

– Все для обогревания раненых и утоления их жажды имеется, – не без гордости произнес Белоцерковский, указав на стоявший посередине круглый стол.

На столе расположилась большая керосиновая лампа с треснутым стеклом и откусанным колесиком на боку, покрытым легкой патиной, рядом с нею чугунная сковородка с красавицей-глазуньей, заварной чайник, две чашки и квадратный штоф с каким-то напитком, по цвету напоминавшим коньяк.

К столу были приставлены три обшарпанных венских стула – дальние родственники вешалки в прихожей, в углу разместилась кровать – узенькая, должно быть, изготовленная под замеры египетской мумии, рядом с нею шкаф с зеркалом, супротив – высокий тяжелый комод, на котором дежурили стройная ваза с засушенными цветами и две сумрачные фотографии в рамках из карельской березы. Слева – абсолютно лысый мужчина, гордец в кавказских усах, из-за голого черепа глаза его, готовые на все, включая эффективную стрельбу с двух рук из револьверов, казались неестественно большими. Справа – увеличенный портрет чеховской женщины, достаточно милой, но с таким интеллигентным взглядом, словно она только что отдала всю себя защите беспризорных детей.

Заметив, с каким вниманием комиссар разглядывает фотографии, Белоцерковский направился к комоду и, подойдя ближе, тоже уставился на них с затаенным чувством светлой грусти.

– Это Джордж Иванович – мой учитель. Если вам интересно. Видите, взгляд его направлен как глубоко в себя, так и далеко вовне.

– Все так смотрят.

Белоцерковский не обратил внимания, продолжил свое:

– Настолько далеко, что он, быть может, и сейчас с нами… слышит нас…

– Так уж и слышит!

– Вот взгляните ему прямо в глаза, и сами поймете… А?.. Заметили? Почувствовали?..

– Учитель, говорите? – Вместо того чтобы заглянуть в непростые глаза Джорджа Ивановича, комиссар с удивлением посмотрел на Белоцерковского: его учитель, судя по элегантному костюму-тройке, сшитому по еще недавней моде, был почти ровесником ученика.

– Я имею в виду – он мой учитель жизни, если так можно выразиться. Ну как для вас Маркс с Лениным, что ли.

– И какую же идею исповедует ваш учитель?

– О, чего-чего, а идей у него предостаточно. Вот наконец доберусь до него, и он оглушит меня новыми.

– Я в этом уверен.

– А это моя сестра. – Родион Аркадьевич бережно поднял с комода портрет чеховской женщины, которая ни капельки не была похожа на брата, и сдул с ее милого личика пылинки, которых, как показалось комиссару, на самом деле