Нищета - Анжей Тихий

всего через пару недель снова украли, тем временем улица Бергсгатан была пустынна, как всегда в такой час ночью, я шел вместе с Дарко, я вел велосипед, а он вел осла, вокруг было пусто и одиноко, там не было ни хрена, с тех пор как закрылась «Черная кошка», и Дарко рассказал, что он из Баня-Луки, паршивого городка, сказал он, и я сказал, значит, из такого же, как этот, и мы выкурили косяк у памятника, наплевав на пролетарскую доблесть [68], и он рассказал, что дважды дезертир, дезертировал из двух разных армий, попробуй переплюнь, браток, не получится, Свенссон, а ты он и есть, сказал он, и он сказал, что ненавидит лагеря для беженцев, где он жил раньше, пока не нашел себе койку у площади Далаплан, там только была куча крестьян, сказал он, крестьян, которые бьют своих жен и детей, и я сказал, не ври, брат, ты врешь, ты преувеличиваешь, это ты звучишь как швед, чувак, а Юл Бриннер все это время стоял и что-то жевал с такой миной, как будто ему на все насрать, как будто он нас презирает, как его, эксплицитно, нет, как его, чтобы дать понять и типа выпендриться, а, хрен с ним, ты понял, демонстративно, ты хочешь сказать, да, типа того, и я научил Дарко выражению жевать жвачку, сказал, что Юл Бриннер презирает и жует жвачку, но Дарко объяснил, что ослы не жуют жвачку, они не жуют жвачку, и копыта у них не раздвоены, сказал он, поэтому их нельзя есть согласно Деварим, то есть пятой книги Моисея, и у меня на лице было некоторое удивление, когда я спросил, откуда он это знает, и он сказал, что его бабушка была сербской еврейкой из Венгрии, то есть из представленных в королевском совете королевств и земель и земель короны Святого Иштвана, как, по словам Дарко, рассказывала его бабушка, и эта бабушка научила его всему этому, и я сказал, о’кей, тогда осла есть не будем, из уважения к твоей бабушке, мир ее праху, и Дарко сказал, что хочет снять фильм о Юле Бриннере, ну, о настоящем, не об осле, и называться он будет «Тюль длинный» или, может, «Июль мирный», он живо рассмеялся, оголив свои желто-коричневые зубы, но я ничего не понял, потому что не знал, кто такой Юл Бриннер, и Дарко рассказал мне о боснийских и югославских писателях, которых я тоже не знал, и он рассказал анекдот о затопленном сточными водами технофесте в Белграде под бомбежками НАТО. Нигилизм, брат, сказал он, настоящий, и пересказал свой сон: – Представь: Грифы. На скалах. Море и галька. Песок и груды водорослей. Соленая вода заливает трупы. Над ними склоняются черные птицы, и впиваются, и тянут, и рвут плоть, жилистую и неподатливую. Потом хлопок. Они смотрят наверх, поднимаются, расправляют свои фантастические крылья, поднимаются еще выше и выше, уплывают, исчезают. В руке у одного из тел намокший лист бумаги, на бумаге роза ветров, красные и черные чернила, белые поля, цифры и буквы. Написано: LEO. Я поднимаю глаза и вижу скульптуру, лев стоит около лежащей львицы, в которую попала стрела, двое львят забираются на львицу. Я обхожу скульптуру и вижу, что в львят тоже попало по стреле. Сзади кто-то написал баллончиком Rex Nihil, понимаешь, то есть Король Ничего. Клево, да? Не знаю, Дарко, не знаю, что сказать, слушать об этом скучновато, если быть совсем, на сто процентов, честным с тобой. Потом я встретил его в каком-то подпольном клубе, окровавленного и совершенно обдолбанного, он успел прыгнуть и пробить головой потолок, я повернулся и сказал: Дарко, чувак, ты зальешь кровью мою рубашку, это как дурной сон, бро, не могу проснуться, я снимаю рубашку, на мне белая майка, мы позируем и корчим из себя крутых перед французским фотографом у клуба, магнифик андеграунд, говорит она, теперь я вспомнил, порох жег и разъедал, Ханссон начал драться на остановке, все примерзало, как язык к фонарному столбу, дернешь – и появляется кровь и лед, а ты бьешь и бьешь по лицу, в полном шоке, ничего не чувствуя. Просыпаюсь. Голоса как будто из ниоткуда. Что, крыса? Что ты хочешь? Жили очень просто. Грязь и безутешность наполняют пустые голые коридоры, и на каждой лестничной клетке таится опасность. Редкая женщина решится выйти из дома после наступления темноты. Моосманн играл сейчас «Сувенир» Джона Кейджа, мягко и умиротворяюще, так спокойно, что я почувствовал усталость и подумал, что задремлю, но тут зазвучала грандиозная, тяжелая и мрачная серия звуков, мощный звон, звук, который наполнил меня изнутри и полностью окутал снаружи, и что-то, движения, динамика, удерживало меня, с закрытыми глазами, но не давая заснуть.

Может, что-то задрожало. Может, я, может, какое-то растение, может, что-то невидимое, скрытое. Моосманн играл «Сувенир», а я открыл глаза и уже был в пути, неприкаянный, встревоженный, пребывал в поиске вместе с остальными, на пути в сквот, автобус, все такое, и там я увидел, как мы отдыхали на потертом диване Бекки, что-то выпивали, пили кофе на балконе, Бекка с Кати что-то рассказывали о работе, которая была у них в Копенгагене, в массажном салоне с так называемым счастливым концом, они дрочили мужчинам за деньги и говорили, что это не проституция, это был массаж и мужчинам никогда, ни при каких обстоятельствах, нельзя было к ним прикасаться, и все, что кроме мастурбации, было строго запрещено, девушек, которые делали что-то еще, моментально увольняли. Один раз, рассказывала Бекка, я обманула Кати, она была новенькой, и мы прикинулись, что обвиняем ее в том, что она переспала с одним мужиком, я и начальница заведения, властная мадам за шестьдесят, в 60-х была фотомоделью, забыла ее имя, сговорились и набросились на Кати с наигранной яростью, гребаная ты шлюха, как ты могла так с нами поступить, и так далее, и Кати в итоге разрыдалась, и тогда мы ее обняли и сказали, что просто пошутили, и Бекка рассказала еще одну историю, которую мы записали на кассету и отправили приятелю, историю о том, как она переспала со своим парнем, а после, когда он пошел в туалет, она начала мастурбировать, и потом он вернулся и спросил: что ты делаешь? – и она ответила, что я дрочу и пробую это на вкус, и оказалось, он не знает вкуса своей спермы, а она считала, что ну ты должен же это знать, и заставила его попробовать, и сперма ему не понравилась так, как ей, сказала она, и тогда они решили попробовать свою мочу, скорее, она решила,