В поисках Лин. История о войне и о семье, утраченной и обретенной - Барт ван Эс

Колонна движется медленно и часто останавливается. На обочине копытами кверху лежит дохлая лошадь, вся облепленная живым ковром из мух. Зрелище интересное, и Лин на миг останавливается поглазеть, но черная масса с жужжанием разлетается.

Идти не трудно, хотя Лин в трех платьях обливается потом. Лишь к середине дня колонна добирается до намеченной цели – городка Эде, где Лин никогда не бывала. Первое, что она видит на окраине, где домов еще нет, – воронка от бомбы. Они с Япом на минуту отстают посмотреть. Воронка почти совсем круглая, словно след от миски, выдавленный в песке, и Лин пытается представить, каково смотреть вверх со дна, когда над тобой высокие выгнутые песчаные стены.

Среди первых домов уже видны руины. Груды покореженного металла, битого кирпича и бетона – бок о бок с целыми и невредимыми зданиями. А вот дом, у которого как ножом срезало только угол – видна вся комната на втором этаже, и дверь, и кровать, и половина потолка, а над ним серое небо. Остатки окна и стены кучей обломков валяются внизу на улице.

Теперь, когда колонна вошла в город, их группа смешалась с другими. Дорога впереди перекрыта, говорят вокруг, потому что немцы проводят досмотр. Приходится остановиться и ждать в серых сумерках. Поначалу беженцы вытягивают шеи, пытаясь разглядеть что-нибудь впереди, но время тянется и тянется, и они теперь смотрят в землю, нервно перетаптываясь. Вдоль колонны прохаживаются немцы в военной форме. Они задают вопросы и выкрикивают приказы, которых никто толком не понимает. В десяти шагах от Лин какой-то юноша предъявляет пачку документов, но его все равно вдруг за шиворот выдергивают из колонны на обочину. Господин ван Лар крепче сжимает картонную папку и что-то негромко говорит жене. Солдатские каски уже совсем близко. На касках – маленькие белые щиты с двумя зигзагами-молниями.

Вот солдаты поравнялись с ними, берут документы у господина ван Лара, а тот все твердит: «Я работник жизненно важной отрасли», – для Лин это сущая бессмыслица. А того юношу, которого выдернули из колонны, солдат уже уводит прочь, покрикивая и держа под прицелом. Теперь уже кричат все солдаты. Сердце у Лин колотится, но она не дрожит и оглядывается по сторонам. Мир вокруг чужой и далекий, будто разыгрывается какая-то пьеса. Девочке кажется, что она вот-вот взлетит, как Хорошая Лин в ее мечтах, и рассмотрит все с высоты.

* * *

Если бы Лин удалось взмыть над дорогой, где она ждет в толпе других беженцев, девочка увидела бы впереди Эде, город-крепость. Деревья спилены, чтобы расчистить линию огня; молодые люди, вроде того юноши, которого выгнали из колонны неподалеку от Лин, под прицелом копают траншеи. Союзники не раз бомбили город с воздуха: повсюду тянутся вверх стволы зениток. Вдоль дорог, ведущим к Эде, висят тела сорока бойцов Сопротивления – как предостережение. У каждого из них на груди табличка с надписью «террорист». А в лесах – сотни танков и десятки тысяч солдат: вся мощь двух эсэсовских дивизий, и подкрепление постоянно прибывает.

На всю зиму 1944–1945 года, которая голландцам запомнилась как Голодная зима, европейские линии фронта застыли. На востоке русская армия вошла в Польшу, но остановилась под Варшавой. На юге союзники уперлись в Апеннины, неприступные до марта. А на западе масштабная контратака – Арденнская операция – заставит американцев увязнуть в окопах Арденнских лесов, занесенных снегом. К северу от этих мест лежат разделенные Нидерланды. В разгар Голландской операции британские и канадские танки дошли до Ваала и Рейна, освободили Мидделбург, Бреду, Неймеген и Хертогенбос. Но крупные города – Амстердам, Гаага, Роттердам, Дордрехт, Утрехт и разрушенный Арнем – остаются под контролем немцев.

Амстердам, январь 2015-го. За окном стемнело, полил дождь. Мы с Лин сидим за столом лицом друг к другу при свете одной-единственной лампы. В памяти Лин события далеко не так отчетливы, как в моем изложении. Она урывками помнит высадку десанта, вой сирен, как прятались в погребе, девочек в цветных платьях из парашютной ткани, трупы солдат на улицах Эде. Однако остальные фрагменты картины мне придется добирать из иных источников: исторических трудов, дневников и рассказов других очевидцев, знакомство с которыми у меня еще впереди. Чем больше Лин отстранялась от окружающих, тем глубже становились провалы у нее в памяти. О бегстве в Эде она не может сообщить ровным счетом ничего – в отличие от сотен других очевидцев (которые рассказывают, например, о воронке от бомбы или о дохлой лошади и мухах).

Лин поднимается, чтобы собрать на стол. Когда она открывает холодильник, на ее лицо падает яркий свет, особенно резкий в темноте вокруг. Я встаю и, поскольку уже освоился как у себя дома, зажигаю несколько ламп. Наше с Лин молчание теперь уже дружеское, спокойное, хотя и печальное. Такое ощущение, будто мы оба преодолели тот же путь, что и Лин военного времени. Мы потягиваемся – руки и ноги затекли.

В чем-то и наш ужин напоминает дорожный перекус. Завтра я отправлюсь на улицу Алгемер посмотреть на дом ван Ларов и оттуда дойду до церкви. Лин кивает. Дом она помнит отчетливо: светлый момент, хотя и без счастья. Мы встаем, оставив на столе остатки ужина.

На улице я быстро бегу под проливным дождем к машине и, юркнув внутрь, минуту-другую сижу, протирая очки, пока прогревается мотор. Потом разворачиваюсь и выезжаю на шоссе, слушая лишь звук двигателя, шелест дворников и стук дождя по крыше и окнам. Через некоторое время, уже среди плоских полей, останавливаюсь заправиться. Я стою рядом с машиной, заливаю бензин, и меня вдруг поражает необычная красота автозаправки: четкие линии, цветные огни на фоне ночного мрака. Зайдя внутрь, чтобы расплатиться карточкой, я несколько минут бесцельно разглядываю содержимое подсвеченных холодильников. И – снова в путь, следуя указателям на Эде, город, где я родился.

На следующее утро в Беннекоме я просыпаюсь в пустом доме. Должно быть, мои дядя и тетя, Ян Виллем и Сабрина, уже уехали на работу. Даже собак нет. Записка в кухне сообщает мне, что сосед возьмет их в восемь, – значит, их забрали больше часа назад. Я завтракаю, листаю газету. Комната залита светом. На дальней от меня стене – широкое окно до потолка, повторяющее треугольные очертания крыши. За окном, как в раме, виднеется куртина сосен на краю лужайки.

Этот просторный одноэтажный дом построили после войны мои бабушка и дедушка по материнской линии, воплотив в нем свою веру в современность: простой, в духе американской архитектуры Фрэнка Ллойда Райта, он стоит на лесистой вершине холма за окраиной поселка. Мне повезло – в детстве, в 1970–1980-е годы, я проводил здесь каждое лето с двоюродными братьями и сестрами, радуясь огромному саду и плавательному бассейну. Но после вчерашнего рассказа Лин мое отношение к этому месту иное.

У меня в руках газета «НРК Ханделсблад» от 14 января 2015 года. На первой полосе фотография: на фоне парижской Триумфальной арки длинная очередь выстроилась за журналом «Шарли Эбдо». Прежде тираж издания не превышал сто тысяч, но после убийства карикатуристов напечатано пять миллионов экземпляров. В новом номере – фотографии нью-йоркского Эмпайр-стейт-билдинг и Национальной галереи в Лондоне, подсвеченных в цвета французского флага, под заголовком «Террор в Европе». Стрельба в Париже названа «военными действиями». В статьях и авторских колонках пишут об угрозе жизни евреев во многих странах, о закрытых из опасений перед новыми нападениями синагогах. Идут разговоры о массовой эмиграции. В прошлом году из Франции в Израиль уехало семь тысяч евреев, сообщается в одном из текстов, и количество уезжающих растет.