В поисках Лин. История о войне и о семье, утраченной и обретенной - Барт ван Эс

Так странно думать об истории Лин и недавних террористических атаках здесь, в этом доме, где мне все знакомо: и паркетные полы, и стильная мебель, современная и антикварная, и большие динамики стереосистемы, из которых во времена моего детства всегда звучала классическая музыка. На стене у двери висит маленький карандашный набросок, сантиметров десять по диагонали, – утка в зарослях камышей на пруду. Всего несколько дней назад я узнал, что этот рисунок подарили двоюродной бабушке моего дяди еврейские соседи как раз перед тем, как их депортировали на восток. Они не вернулись. Как и большинство из ста семи тысяч голландских евреев, которые прошли через транзитный лагерь Вестерборк. Так этот набросок оказался в нашей семье.

Глядя на него, я вспоминаю слова Лин об историях и семьях, с которых начались наши разговоры. В самом квадратике с карандашными штрихами нет никакой информации: без семейной истории, если бы не осталось никого, кто знал бы его происхождение, он оказался бы в мусоре. Я признаю, что для меня Беннеком был местом без истории: он всегда казалось мне современным и отождествлялся лишь со счастливой юностью. Но теперь я воспринимаю его иначе.

Прежде чем отправиться к старому дому ван Ларов на улице Алгемер, я решаю выйти на пробежку. Вскоре я уже бегу трусцой по лесу, затем по зимней стерне и через железнодорожные пути – к мосту. Я не продумывал маршрут заранее, но тут, когда я всматриваюсь в горизонт, меня внезапно осеняет: ведь по этим самым полям Лин прокатили в своем грузовике немецкие солдаты. А когда я добегаю до Гинкелсе-Хейде, то попадаю на обширную равнину, поросшую пожухлой травой и сиреневым вереском – ту самую, где в сентябре 1944 года высадились британские десантники.

Такое столкновение с историей кажется подстроенным, и это ощущение крепнет, когда на обратном пути, сделав круг, я вижу знакомые холмики – доисторические погребальные курганы. Их здесь много, этих земляных холмиков, но теперь из-за разросшихся деревьев они почти незаметны и не отличаются от прочих неровностей. Коричневые указатели для туристов отмечают разные эпохи: от неолита до бронзового века, охотников-собирателей сменяют земледельцы, которые в поте лица возделывают плодородные отмели Рейна. Беннеком вместе с Гаагой и Дордрехтом можно считать колыбелью Нидерландов. Этот регион расчистили, осушили и стали обрабатывать одним из первых; с приходом римлян окраину империи окружили рядом крепостей и сторожевых башен. Зимой 1944 года здесь пролегла линия фронта.

Через десять минут я добегаю до небольшой пустоши, на которой растет дерево – в детстве мы называли его «лазалкой». Тут я вижу наших собак – сосед вывел их на прогулку. Хотя он не живет в Беннекоме постоянно, но приезжает сюда с тех пор, как сам был мальчиком; мы знакомы, поэтому, добежав до него, я останавливаюсь. Обмениваемся обычными фразами, а потом он спрашивает, что привело меня в Нидерланды.

Этот вопрос по-прежнему вызывает у меня неловкость. Честный ответ будет слишком пространным, личным и серьезным. Меня смущает, что я до сих пор не вполне понимаю, чем именно занимаюсь, и что у меня нет четкого плана. И все же я не могу уклониться, и тут, как со мной уже не раз случалось, прямой ответ оживляет разговор. Как и почти все его ровесники, сосед помнит высадку союзников. Как после 17 сентября вместе с другими мальчишками он собирал по окрестным лесам стреляные гильзы и осколки бомб, клочки обмундирования, обломки оружия. Как вместе с друзьями набрел в лесу на скелет коровы, зарезанной британскими солдатами: от нее остались только шкура и кости, – одна из деталей, которые мне уже не забыть никогда.

Наконец в два часа дня я на дядином велосипеде еду на поиски дома ван Ларов и через пять минут оказываюсь на Алгемер, которая зеленой нитью тянется до самого леса. Просторные дома, большинство из них особняки, стоят в глубине участков за подстриженными живыми изгородями. Вдоль тротуаров – деревья. Чем ближе к центру, тем скромнее размеры домов. Дом номер 33 теперь расширен, к нему пристроен еще один. Перед фасадом опрятный палисадник и аккуратная мощеная подъездная дорожка. Прислоняю велосипед к уличному фонарю и решительно иду к двери.

Открывает моя ровесница. Я пускаюсь в отрепетированное объяснение, уже ставшее привычным, рассказываю о Лин и как она здесь скрывалась, но хозяйка с улыбкой перебивает меня и спрашивает:

– Вы хотите сказать, когда она жила у госпожи ван Лар?

– Да, – отвечаю я, – а вы с ней лично связаны?

– Не напрямую, но, когда мы расширяли погреб, я нашла ее книжечку, она до сих пор у нас где-то хранится.

Через минуту меня усаживают в симпатичной кухне, совмещенной с гостиной: ламинат на полу, окна без занавесок и современное искусство на стенах. Даже дровяная печь, напомнившая мне о Лин и ее утренних обязанностях, – и та новая.

Хозяйка, Марианна, вместе со мной ждет, пока ее сын-подросток ищет книжку. Вскоре он спускается в кухню с маленькой пластиковой коробочкой, в которой прежде, возможно, хранили игральные карты.

– Мы сберегли книгу – нам показалось, это важно, – объясняет Марианна. – Ведь она связана с войной.

Момент волнующий. Я с видом специалиста открываю коробочку и вспоминаю Национальный архив в Гааге. Меня пробирает дрожь, потому что книжка относится именно к тому времени, когда здесь жила Лин; потрепанная, изъеденная мышами, в пятнах плесени, она производит сильное впечатление. Я перелистываю ее. В ней учитывали хозяйственные расходы – вроде покупки корнишонов на тридцать пять центов. Должно быть, я со своим видом эксперта выгляжу комично. Сам себе я напоминаю Кэтрин Морланд из романа Джейн Остен «Нортенгерское аббатство»: девушка выстроила в своем воображении целый сюжет, обнаружив старые списки белья для прачки. В записной книжке госпожи ван Лар тоже имеются похожие списки: простыни, нижние рубашки, скатерти – проставлена точная дата каждой стирки. И все равно в этой книжке есть некое волшебство. Тут и ежедневные бытовые покупки вроде горчицы, и праздничные, например пирожные и лимонад, – они стоят дорого. Спиртного же не покупают никогда.

После книжки мне показывают дом и погреб. Прежняя деревянная лестница сохранилась, старые полки тоже: теперь на них держат кухонную утварь, которой редко пользуются, например электрическую фритюрницу, еще в фабричной упаковке. Я пытаюсь представить, как Лин ворует сахар.

Наверху Марианна показывает мне, что осталось от старого убранства дома – например, двери с окошками дымчатого стекла в верхней части. На лестничной площадке у батареи на газете сохнут футбольные бутсы. Странно представить, что семьдесят лет назад здесь было полно эсэсовцев.

На крыльце я благодарю Марианну, а она вспоминает о своем соседе:

– Вам обязательно надо с ним поговорить, он родился сразу после войны.

Я колеблюсь. Заявиться без предупреждения неловко, к тому же и сослаться мне не на что. Но поскольку Марианна так и стоит на пороге и наблюдает за мной, я иду по дорожке к синей двери с окошком из рифленого стекла. На нем объявление: всяких там торговцев просят не беспокоить. Нажимаю на кнопку звонка, и изнутри доносится собачий лай. В окошке появляется женское лицо – сквозь такое стекло его не разглядеть. Я пытаюсь объяснить, зачем пришел. Тут к высоким стальным воротам с улицы подбегают две немецкие овчарки, а за ними следует кряжистый пожилой мужчина лет шестидесяти с лишним.