Первый, случайный, единственный - Анна Берсенева

Самое удивительное было то, что при всем этом Полине было не скучно и не тоскливо, а даже почему-то весело. Впервые за последний месяц. Правда, есть все же хотелось зверски, но тоже, кстати, впервые с тех пор, как она ушла из дома на Соколе.

«Странно как, – думала Полина, – все ведь и правда по-дурацки, а мне легко, спокойно… Так и философом станешь запросто!»

Канонада за окном на минуту прекратилась, но тут же началась снова, только звуки ее стали какими-то ровными и легкими. Теперь они были слышны совсем рядом, прямо за стеклом, как будто рассыпались по оконному карнизу бесчисленные искры.

Полина подошла к окну, чтобы получше разглядеть, что это за новый вид фейерверка, и тут же поняла, что это не фейерверк, а метель.

Вечером снег стоял в воздухе серебряной пылью, а теперь он бился в окно, словно просил о чем-то – просил его впустить, и тосковал, и плакал, и за окном ни зги не было видно, сплошная метель.

От нечего делать Полина выпила еще абрикосовки и заглянула в комнату.

Георгий все-таки не стал расстилать постель – спал поверх покрывала не раздеваясь, в каких-то мятых серых штанах и в свитере с дыркой на локте.

«Ах, какие мы деликатные!» – рассердилась Полина.

Он лежал на боку, подтянув колени чуть не под подбородок, но все равно занимал почти всю кровать, хотя она была большая, старинная. Он был такой огромный, что даже оторопь брала.

В комнате было холодно, как на улице. Заметив вздувшуюся парусом занавеску, Полина поняла, что он открыл форточку, наверное, чтобы вышел дым. Она на цыпочках прошла к шкафу – дверца все равно скрипнула, – достала тяжелое ватное одеяло и, развернув, набросила его Георгию на ноги. Тот вздрогнул и коротко застонал, но не проснулся, а только потянул одеяло вверх и накрылся с головой.

Полина влезла на подоконник, закрыла форточку и вернулась на кухню.

Она пила абрикосовку, ей было просто до невозможности хорошо, а за окном вьюга злилась, и на мутном небе мгла носилась.

Пирожком она все-таки поперхнулась. Постучав сестру ладонью по спине, Ева спросила:

– Что это с тобой?

– Да ничего особенного, – прохрипела Полина. – Пирожок не в то горло попал.

«Интересно, во сколько он проснулся, собутыльник-то мой? – подумала она. – Хорошо мне тут пирожки трескать!»

Может быть, она не стала бы беспокоиться о том, как там обходится без еды ее ночной гость. Даже наверняка не стала бы о нем беспокоиться, но гарсоньерка-то изнутри не открывалась, и замок-то сломала все-таки она, а голодать из-за этого приходится ему. Навряд ли он спустился с пятого этажа на простынях! Тем более что постеснялся даже на кровать их постелить.

– Мам, – сказала Полина, – я в гарсоньерку сбегаю.

– Зачем еще? – удивилась Надя. – А кому это ты еду собираешь? – всполошилась она, увидев, что Полина складывает пирожки в глубокую тарелку. – Кого ты туда пустила?

– Хозяина, – вздохнула она. – Владелец недвижимости объявился.

– Этого нам только сейчас и не хватало! Что же мы теперь делать будем? – ахнула Надя.

«Уж я-то точно – что теперь буду делать?» – подумала Полина.

Наверное, ехать в Чечню ему все-таки не стоило.

Не интересуясь политикой, Георгий как-то даже не осознавал, что она вообще существует, эта Чечня. Ну, были же и раньше всякие «горячие точки»: сначала далеко, в Афганистане, потом поближе – в Карабахе, в Абхазии, даже в Молдавии. А полгода назад появилась еще одна. Жизнь так устроена, что есть люди, которые не могут не воевать, и ничего с этим не поделаешь. За свои двадцать четыре года он успел понять, что жизнь вообще не слишком логична и уж точно не многое в ней подчиняется человеческой воле.

Армию он отслужил, поэтому непосредственного отношения к нему все это иметь не могло. А думать о том, что имеет непосредственное отношение к каким-то чужим ему людям, – этого не мог он сам. Вернее, не хотел – сейчас не хотел.

У него была своя жизнь и своя в ней тоска. Он остался в Москве совершенно один, и это было не то блаженное одиночество, которое в молодые годы нисколько не тяготит – одиночество свободы, вольной жизни и всех радостей распахнутого тебе навстречу настоящего и будущего. Будущего он совсем не чувствовал, а прошлое его вот именно тяготило, потому что в этом прошлом была и своя вина, и чужое предательство, и бессмысленно проведенные дни, а он не считал, что такой опыт необходим человеку. Ему-то уж точно нужен был в жизни совсем другой опыт.

Правда, в Чечню он поехал вовсе не за каким-нибудь опытом. Георгий и сам не знал, зачем он туда поехал. Как-то надломилось все в жизни, что-то кончилось, и ничего не началось, и вдруг предлагают ехать не то чтобы на край света, но уж точно на край твоих представлений о свете… Кто бы отказался? Тем более что там, на этом краю, предстояло заниматься тем единственным, чем он только и хотел заниматься. Ну, и любопытство все-таки разбирало, конечно.

За это-то дурацкое любопытство он больше всего теперь на себя и злился: ему было стыдно за ничтожность этого чувства. То, что он здесь увидел, ошеломило его больше, чем если бы сразу по приезде, прямо на Ханкале, на военном аэродроме, его стукнули по голове здоровенной дубиной.

Конечно, он слышал, что Грозный бомбили, и видел по телевизору развалины. Правда, видел краем глаза, потому что раньше не интересовался, а потом, после Валериного предложения, до отъезда в Чечню оставалось всего три дня и телевизор смотреть было уже некогда. Дел оказалось невпроворот, одна покупка квартиры чего стоила… В общем, можно было считать, что картина мертвого города, притом не какого-нибудь экзотического афганского аула, а вот именно самого обыкновенного, мало чем отличающегося, например, от Таганрога города, – эта картина предстала перед ним впервые.

Даже Валера Речников, который, как Георгий успел заметить, относился к самым неожиданным явлениям жизни без особых эмоций, – даже он выглядел несколько опешившим.

– Да-а, Гора… – протянул Валера, глядя в окно армейского «газика», на котором они ехали через город, вернее, через то, что от него осталось. – Точечные, блин, удары! Ну, ясное дело, на карте-то город что? Точка и есть.

По развалинам бродили старухи, у развалин играли дети, и Георгий не понимал, как могут родители отпускать детей играть одних, когда вдалеке и невдалеке то и дело что-то взрывается, и слышатся выстрелы, и, значит, идет какая-то жизнь, к существованию детей совершенно не приспособленная.

– Перессал? – усмехнулся сержант, сидящий за рулем «газика». – Ничего, корреспондент, привыкнешь.

Георгий мельком глянул на свое отражение в шоферском зеркале, и ему стало стыдно за собственный вид – действительно, чересчур растерянный.

– Не то чтобы… – пожал он плечами. – Но детей-то жалко.