Христос был женщиной - Ольга Новикова

«А! Буду на своем участке выращивать картошку!» – куражится Ева, вспомнив утро перед отлетом сюда, восход солнца…

Лучи были как пузырьки в шампанском. Взбудоражили. Она выскочила нагишом на крыльцо. Свет бьет прямо в глаза. Рука сама летит ко лбу и как козырек защищает от удара. Приноровившись, Ева оглядывает свои владения. С молоденькой яблони облетели последние листья, и на самой высокой ветке (на цыпочки встань – дотянешься) – светло-зеленый шар. Первый плод раннего материнства.

Ева с яблоком. Обнажена…

Никуда никогда не денется.

К американскому теплу Ева с Павлушей все-таки полетели. Из Нью-Йорка в Майами.

На океанском берегу захотелось услышать музыкальную фразу, рожденную Кристой, ее «ал-ло-о-о». Голос мира, не управляемого, а всего лишь удобряемого финансами. Отравляемого…

– Ева?.. – дребезжит в ухо.

Плоховато слышно. Да еще и технический прогресс лишил мелодии. Нет «алло-о-о». Вместо него Криста вслух прочитывает имя, высветившееся на экране мобильника. Ни звонкости, ни модуляций. Не отвечает на первое «как у тебя?», а спрашивает про Евины обстоятельства. Подробности хорошо слушает.

Когда и второе «как?», и третье остаются без ответа, Ева уже догадывается, знает, в чем дело. Бывший московский приятель, а ныне здешний туз говорил, что Кристина газета вообще может закрыться. Да и их Ефим в интернетовском интервью пощеголял отвязанностью: мол, каждый день увольняю по несколько человек. Цинизма теперь не скрывают, теперь это не стыдно. Распиная людей, осеняют себя и своих жертв словом «кризис».

– Мне пришлось расстаться с газетой, – наконец выдавливает из себя Криста.

Уже неплохо. Не униженно. И грамотно: не употребляет свое «я» в оскорбительном наклонении. С какой бы иронией ни говорилось: «меня сократили-выгнали», «мне коленкой под зад дали», – суть не скроешь: так говорит человек несамостоятельный, который низко себя ценит. Благородный уважает всех людей, но более всего – себя.

Эх, не миновала Кристу сия чаша…

И Ева тут же проговаривает все, что приходит в голову:

– Издали я мало что могу… Тебе нужно срочно найти работу. Сейчас везде пойдут сокращения и банкротства. Журналистское место… Вряд ли… Но через полгода вообще придется соглашаться черт знает на что. У тебя же с английским нормально… Моя бывшая ученица держит курсы иностранных языков. Там неплохо платят… Алло! Алло!

Тишина в трубке. Ева смотрит на неживой экран: батарейка… Чтоб ее! И Павлушка свою трубку оставил в номере. А ушли уже далеко, гостиницу не видно, впереди только береговая полоса, сзади – то же самое…

Она разворачивается, делает два вязнущих шага и – стоп. Решительно снимает кроссовки, подвертывает брюки, чтобы свободно, не заботясь о набегающей волне, идти по твердой кромке песка. Лететь.

Надо поскорее восстановить оборванную связь. Пусть на ум не приходит пока ничего конкретного в помощь Кристе, но хотя бы не усилить ее одиночество, брошенность – почти неизбежные чувства в ситуации распятия.

В конце ноября в Цюрихе вдруг – снег. Дождавшись ночи, валит уж совсем щедро, по-русски. Его мягкий шепот будит Лину, она встает и завороженно смотрит в окно, пока не начинает свербить в носу. Зябко в одной-то ночнушке. Быстро зажимает рот, чтобы своим «апчхи» не разбудить мужа, выпучив глаза, проглатывает чих и возвращается в постель, а согревшись, снова засыпает под просветленные белоснежностью мечты.

В Москву хочется…

Еву бы повидать…

У Игумнова потусоваться, проект какой-нибудь забацать…

Но уже с рассветом в комнату проникают неприятные звуки. Не железом по стеклу, а лопатами по асфальту… Скребки методичные, через равные промежутки времени. Лину передергивает.

Раньше бы она сосредоточилась, пытаясь настроиться на новый ритм, чтобы выловить из хаоса слово, строчку, целый стих… Усилие – и ты в другом измерении.

Но сейчас она даже не пытается: страшат прилетающие обрывки. Все они – о конце. Не узнать бы – о чьем…

Матвей завтракает, как всегда, в спешке и, не глянув жене в лицо, вылетает из дома. Хорошо хоть дверью не хлопнул. Не в сердцах, значит. Может, и вернется незлой…

Снова одна.

В поисках белизны Лина выходит из дома.

Пригревает. На дорогах и тротуарах не видно даже жидкого месива, которое так раздражает в Москве, а здесь бы, кажется, обрадовало… Очистили город от снега – как будто обчистили, обворовали…

Надо запастись на ужин… Купить продуктов…

Никак не вспомнить, что есть в нутре шкафов, холодильника.

Ноги не идут в сторону магазина. Голо кругом, чисто, как в морге. Лучше уж обратно, домой… Недовольно урчит мобильник – когда и зачем сунула его в карман пальто? Фрау Шмидт, единственная ее ученица, единственный заработок, отказывается от уроков русского:

– Вы понимай, Линочка, дас ист кризис.

Эх, фрау, если бы ты и вправду хоть что-то понимала…

Мелкая в общем-то неприятность, насаженная на длиннющий рычаг отчаяния, бьет по голове с несоразмерной силой…

Лина вбегает в квартиру и, как была – в сапогах, в пальто и берете, хватает трубку стационарного телефона (по нему связь немного дешевле, чем по мобильному) и звонит первой же пришедшей на ум цюрихской знакомой.

Поможет опомниться от удара?

– Как ты? Наши выставляются в Кунстхаусе. Сходим вместе. Давай прямо сейчас! – бодро обманывая себя, зазывает Лина.

Изо всех сил стараясь не сбиться с мажора, соглашается на завтра и выпускает из рук трубку, которая вдруг становится неподъемно тяжелой. Глухой шлепок о ковер не заставляет нагнуться и вернуть предмет на место. Логические связи начали рваться…

Звонок в дверь застает Лину на том же месте – у вешалки. Сидит одетая.

– Матюша, ты сегодня рано… – еле ворочая языком, говорит она.

– Ты что, пьяная?! – Муж наклоняется к Лининому лицу. Громко сопя, вбирает ноздрями воздух, принюхивается.

Она молча мотает головой.

– Значит, совсем сбрендила, – добродушно констатирует Матвей. Незлой сегодня… – Какое рано – темнеет уже. Хотел позвать тебя куда-нибудь пообедать, но занято было – и дома, и твой мобильник… Сразу по двум телефонам сплетничаешь? – Он все еще не гневается.

Лина снова качает головой. Теперь только один раз. Подбородок упирается в подключичную ямку, невидящий взгляд – в пол. Загляни в пустые глазницы и увидишь дно души. Черноту, которую захочется просветлить даже постороннему, если у него есть хоть капля сердечности.

Но Матвей давно уже отвык всматриваться в Лину. В первый год после свадьбы объяснил, как надо вести дом, как ему надо, и потом только сверлил ее взглядом, если вдруг что-то лежит не на месте, каша не той консистенции получилась, нужная рубашка не выстирана… Вымуштровал и теперь не глядя бухается в кресло (его тело само знает, где оно стоит). Жена стала чем-то вроде удобного многофункционального агрегата.