Московская сага. Война и тюрьма - Василий Аксенов

Этот Ересь может себе и пулю в лоб пустить от отчаяния: недосмотрел. Перемахнуть тут на У-2 через линию фронта – дело десяти минут. Неуспеешь и опомниться, как вот тебе – такой перебежчик! А ведь у Градова естьпричины нас ненавидеть, он ведь «сучий потрох», «враг народа», не может онзабыть чекистскую сноровку. Ну, тут и конец капитану Ересю и всем его блестящимпланам на будущее.

Этот Ересь слишком эмоционален, холодно думалгенерал-полковник, наблюдая мечущуюся среди офицеров долговязую фигуру. Избытокэмоций на его работе – вещь совсем не обязательная. У чекиста, как известно,должны быть «холодная голова и горячее сердце». В данном случае тут общийперегрев.

Перед разбегом Никита Борисович дал указание лейтенантуБудоражину, куда лететь, плотнее закутался в могучий кожан и откинулся насиденье.

С высоты трехсот метров земля казалась исполненной унылойсонливости, как бывает в Подмосковье в тусклые дни уже застоявшейся зимы. Инебо в этот момент было пустым, никаких стычек в воздухе, и орудийных вспышекне наблюдалось. Казалось, мир вдруг вернулся на советскую Русь. Впрочем, был литут когда-нибудь мир? Там, за Яхромой, располагались еще недавно огромныелагеря. Рабским трудом воздвигались шлюзы со статуями. Да и без этого хватало,всегда, со дня великой революции, хватало здесь страха, подлости, насилия. Впрочем,было ведь все-таки и другое – молодость, любовь, мечтательные вечера... Вот изтакого примерно озера, что плывет внизу, выходила как-то на закате принцессаГреза в обтягивающем купальнике, и вода стекала по всем блаженным изгибам еетела, сначала потоком, потом струями, потом долго слетала каплями,загоравшимися под грандиозным символическим небом.

* * *

После четырех лет разлуки – и какой разлуки! – онивстретились в отцовском доме так, словно ничего особенного не произошло, будтоон просто из долгой командировки вернулся, как тогда, в тридцать третьем, когданесколько месяцев провел с секретным заданием в Китае.

В Серебряном Бору знали, что он освобожден и может появитьсяс минуты на минуту, так что обмороков не ожидалось. Тем более что Вероника уже вернуласьтретьего дня. Как и в прежние времена, он подъехал на военной машине, открылкалитку, пошел под соснами к дому. У крыльца из снега торчала пара лыж. В окневторого этажа виднелась вечная лампа из китайского фарфора. Никиту вдругпоразило промелькнувшее чувство неприятия всего этого, о чем не давал себеправа даже и мечтать, что постоянно отодвигал подальше, как самое ужепоследнее, как мираж на грани умирания. Отцовский дом, лоно семьи... в этотмомент все это показалось какой-то досадной несусветицей, неуместным привескомк его, мягко говоря, несентиментальной жизни, вроде той раздутой авоськи спродуктами, что свисала из форточки кухонного окна. Еще один шаг, и эти гадкиемысли выветрились, он открыл дверь и окунулся в родное, теплое, в этот чудомсохранившийся пузырь мира и добра.

Не обошлось все-таки без большого количества валериановыхкапель: мать и Агаша никак не могли прийти в себя. Некий почти юноша, крепышподросток, да Борька же Четвертый же, собственное же отродье, кричал втелефонную трубку: «Дед, приезжай скорее, отец вернулся!» Удивили собранные вбиблиотеке тяжелые чемоданы. А это что же такое? Да ведь в эвакуацию жесобираемся, Никитушка! Верулька висла на руке, не желала отцепиться, теребилашевроны. И тут, как будто прямо из прошлого, как будто полностью изгоняя изпамяти все эти страшные четыре года, сбежала сверху ослепительная Вероника.

Через несколько часов, когда все уже утихомирились и ониостались одни, он ее спросил:

– Послушай, как же это так получается, ты по-прежнему возмутительнокрасива, все та же Вероника?

Она чуть вздрогнула, посмотрела на его лицо, в которомчто-то в этот момент было пугающее, неузнаваемое.

– Ты находишь? Спасибо за комплимент. А вот ты как-тоизменился, Китушка. Нет-нет, внешне ты стал даже лучше, просто совсем уже,ха-ха, шалишь, парниша, интересный мужчина, но вот что-то появилось... впрочем,это, конечно, пройдет.

Трудно было не понять, что она имеет в виду. В прежниевремена даже после недельной разлуки он прежде всего тащил ее наверх и, неполучив своего, буквально не мог ни с кем разговаривать, бродил как сомнамбула,даже было смешно, ну подожди же ты хоть десять минут для приличия, сумасшедший!А теперь вот – после четырех лет разлуки! – несколько часов колобродилвнизу, даже в ванную отказался идти, он, видите ли, уже мылся сегодня, ждалотца, за обедом пил водку, на всех сиял, и на нее сиял, но не так, не так, какраньше он на нее сиял совершенно слепым от желания лицом.

Он посадил ее на колени и начал расстегивать платье. «Все теже духи», – промычал он, как бы уже охваченный страстью, но явно фальшиво.Сквозь запах французских духов Никита с отчаянием ощущал лагерную гнусь,слежавшуюся вонь барачных мокрых тряпок, слизь баланды, хлорку параши. Он всталс кровати, да так резко, что Вероника даже слегка отлетела в сторону.

– Ну, хорошо, милый, ну, ладно, ну, давай просто спать, тыустал, мой любимый...

Она смотрела на него совершенно новым, вот именно лагерным,собачьим взглядом.

– Нет, подожди! Ты прежде скажи, как ты умудрилась неподурнеть? Ты выглядишь сногсшибательно, и даже ведь без косметики!

Она отмахнулась:

– Какая уж тут косметика! Вот нашла вчера чудом баночкукрема, а духи еще остались от той жизни... Да вот еще и губную помаду купила увокзала, с рук... к вашему приезду, мой повелитель... ужасную, «Огни Москвы»...

– Почему же не... почему же не намазалась? – спросилон, и вдруг прежнее стало возвращаться мощным приливом.

Она это почувствовала и посмотрела так, как он в этот моментхотел, по-блядски.

– Попробовала намазать, знаешь ли, но как-то очень ужвульгарно получилось. Хочешь, намажу?

– Давай я сам тебе намажу!

Он взял губную помаду, от которой пахло земляничным мылом, истал раскрашивать ее покорное лицо. Ведет себя замечательно, очень опытно.

– Ты даже не похудела совсем, Вероника! Подкармливали?

– Вообрази, я там в театре играла! – хохотнула она, датак, что он совсем уже потерял голову. Он резко повернул ее к себе спиной. Онатут же с готовностью стала подставляться. – Вообрази, в самодеятельностилагерной косила, играла «Любовь Яровую». Большой успех, вообрази!

– Воображаю! – прохрипел он и вдруг увидел в темномокне отражение офицера с полураздетой бабой, сильнейшая порнографическая сцена,от которой совсем уже все у него внутри взбаламутилось. –Воображаю, – повторил он, – воображаю... актриска, да, да?.. Тебя тамвохровцы ебли, да, да?.. Вохровцы тебя там подкармливали, Любовь Яровая, да,да?..