Чужая шкура - Дидье ван Ковелер

Даже не дожидаясь десерта, юноша протягивает мне свое творение, которое прятал под столом. Я киваю в знак благодарности и передаю роман гардеробщице, чтобы сунула в карман моего плаща.

— Гийома даже по кабельному показывали, — напирает Эли, словно это гарантия качества. — Он там вспоминал о военной службе, а служил-то именно в Савойской жандармерии, совсем как его герой. Он так здорово рассказывал про армию, что я его книжицу купил, черкнул ему записку через издательство и пристроил сценаристом в один сериальчик на «ТФ-1». Теперь вот строчит синопсис. Его плохо раскрутили, но он и правда талант, сам увидишь. И представь себе, не пьет.

Он поднимает бокал за грядущую славу юноши, который суеверно скрещивает пальцы. Мне странно и не слишком приятно видеть Эли в былом амплуа искателя талантов — это как флешбек или, скорее, римейк, где какой-то парень выступает в моей роли двадцатилетней давности. Изменились только детали: в ту пору Эли подбил меня сделать для канала «Антенн-2» экранизацию пьес Аристофана, и ее бы точно сняли, если б она у меня у меня получилась. Тогда телеканалы еще не стремились копировать друг друга ради рейтинга в «прайм-тайм».

— Мне очень понравилась ваша статья о Поле Боулзе, — обращается ко мне бывший жандарм в надежде перевести разговор на другую тему.

Я отвечаю с холодком, что лучше бы он прочел самого Боулза.

— Как раз читаю. После вашей рецензии, сразу купил все его книги в карманном издании.

— Ну вот, — радуется Эли, — вы не могли не поладить. Давайте-ка закажем еще выпить.

Пока мы не покончили с закусками, это было сущей пыткой. Я и так чувствовал себя неуютно в шкуре Ланберга, а тут еще свалился на голову этот восторженный савойский гость, и все твердит, до чего же мне повезло жить среди его литературных кумиров. Вкусы у парня — хоть плачь. Точно по списку бестселлеров из журнала «Пуан», причем в том же порядке. Видно, подготовился к встрече. А вообще, он славный малый, искренний, порывистый, хорошо воспитанный, и вилку держать умеет, и усердно машет зажигалкой «Бик», когда соседка достает сигарету. Я вообразил его на моем месте, в лифте телеканала «ТФ-1», когда ему завернут синопсис, потому что накануне уже запустили другой «сериальчик», а Эли, пылая священным гневом за своего питомца, рванет с воплем «Монжуа Сен-Дени!»[29]и с тростью-шпагой наголо в отдел художественных фильмов на одиннадцатом этаже, дабы отмстить за поруганную честь рабов-сценаристов.

— Мсье Ланберг, вы не представляете, как я счастлив. С первой попытки напечатался в «Галлимаре», в таком престижном издательстве, под той же обложкой, что все наши знаменитости… И вот, сижу с вами запросто, за одним столом, а ведь я ни одной вашей статьи не пропустил…

Может, он их еще и вырезает? И использует как закладки в книжках, о которых я пишу? Ну вот что он глядит на меня с таким восторгом. Терпеть не могу подавать надежды, подпитывать иллюзии. Я согласился на эту роль исключительно ради Эли, да к тому же объяснять новичку, что у него нет причин чувствовать себя счастливым — последнее дело. Старые зубры, вроде меня, способны только насмехаться над его наивностью, использовать ее или от нее страдать — я, безусловно, отношусь к третьей категории, самой малочисленной. Право же, знакомство со мной — не лучшее начало карьеры, Эли должен бы это понимать. Впрочем, сейчас мой друг менее всего озабочен будущим своего протеже. Он так пристально смотрит на меня, не иначе, хочет мне что-то сказать. За авокадо с креветками я пытаюсь понять, в чем дело. После второго бокала «Шато-Марго» у него на глазах выступают слезы.

— Выполнишь мою просьбу, Фредерик? Очень личную…

Соглашаюсь заранее, с любопытством, но не без тревоги.

— Ты не мог бы называть меня «Лили»? Так тяжело видеть тебя совсем одного…

Я немею. Как он похож на моего кота! Ведет себя точно так же. Для него я всего лишь бледная тень Доминик. Слабое подобие. Ну пусть хотя бы я называю его так же, как она. Я согласно киваю, но меня так и трясет от злости. В отместку я разворачиваю стул и проявляю повышенный интерес к певцу савойского скобянщика. Расспрашиваю его о планах, желаниях, средствах к существованию, что побудило его начать писать, чем занимаются его родители, что у него в личной жизни, сколько часов в день он работает… Он сбит с толку: куда подевалась моя холодность, с которой он успел смириться? Он что-то мямлит, краснеет, мало-помалу расслабляется, настраивается на другой лад. Он рассказывает о себе, силится подобрать эпитеты поточнее, передать свои чувства, подкрепить все это историями из жизни. А я слушаю. Собираю информацию. A-а, так он думал, стоит познакомиться с критиками, которые делают погоду, и сам скакнешь в метеорологи? Сможешь предсказывать движение воздушных потоков? И сразу поймешь рецепт успеха, алхимию известности, тайный механизм протекций, те особенные знаки, которые нужно поставить между строк и те магические формулировки, которые надо произнести с экрана телевизора, чтобы превратить бездумного телезрителя в книгочея? Так он всерьез надеялся раскрутить меня, воспользоваться моими знаниями, моим опытом?

Не выйдет. Я вот меняюсь с ним ролями, и мне ничуть не стыдно, я незаметно повернул ситуацию, как прохожий, который не дал ни гроша уличному певцу и вполголоса напевает на ходу бесплатно подслушанную песню. Я слушаю, заимствую, краду, освежаю свою память, присваиваю себе его надежды, обиды, сомнения и веру в свою судьбу. Я сдираю с него шкуру, пользуюсь его историей, как это сделал бы писатель, но с иной целью, чтобы претворить в жизнь, а не изложить на бумаге, если я и черпаю в нем вдохновение, то только для того, чтобы потом получше войти в роль, если веду себя с ним как людоед, то только чтобы вылепить с него Ришара Глена. Да, ему двадцать, ну и что? Допустим, его первый роман не будет иметь успеха, второй уже никто не захочет публиковать, а он не отступится, не захочет заняться чем-то другим, не захочет снова стать простым смертным и получить другую профессию, отказаться от своего призвания ради спокойствия и стабильного жалованья, признать, что его таланта хватило на одну книжку, что он перегорел. И тогда в сорок лет он останется самим собой, таким, как я, то есть, как я, Ришар Глен. Боже милосердный, вот он, Ришар Глен! Разумеется, этот юноша! Только юноша закостеневший, засохший, словно букет цветов, — тот же цвет, объем, обрамление — но они мертвые и вполне презентабельные. Все мои разочарования, жертвы и компромиссы могли бы привести к тому же результату, что и его непреклонность, упорство, наивная пылкость. Если бы не двадцать лет разницы, мы с этим Гийомом — фамилию запамятовал — были бы как братья-близнецы! Спасибо, парень, спасибо, ты никогда не узнаешь, как я тебе благодарен.

— Я сказал глупость, да? — беспокоится будущий бывший юноша.

— Нет, — успокаиваю его я. — Просто кусок креветки в зубах застрял.

И отворачиваюсь, пряча за скомканной салфеткой свою радость и зубочистку.

* * *

Я смотрю, как Лили ковыляет по тротуару под руку с новым протеже. Гийом отвезет его в Севр, что столько раз делал и я под аккомпанемент его политической программы, которую он будет излагать от светофора до светофора: заменить подоходный налог обязательной национальной лотереей, закрыть туннель под Ла-Маншем, перейти к социал-монархизму в качестве защиты от фашизма, возродить феодальные ценности для борьбы с безработицей и увольнениями, помочиться у ворот Сен-Клу, купить упаковку пива и выпить ее перед сном.