Афганский шторм - Николай Иванов

Документ (переписка советского посла с МИД):

...

Документ (переписка советского посла с МИД):

...

Холодным оказался гератский душ для Кабула. Святая святых, надежда и опора – сама армия! – посмела выступить против революции и народной власти. Кому тогда можно верить?

Нешуточными оказались и антиправительственные группировки, к марту поднявшие голову, и в особенности «братья-мусульмане». Правительство поспешило окрестить их «братьями-дьяволами», но идеи, провозглашенные ими, находили все большую поддержку в стране. Поставив во главу угла борьбу за чистоту ислама, объявив своей конечной целью исламскую революцию «без Советов и Запада», они сумели за год поднять против «безбожного» Кабула вполне реальную силу. К тому же правительство Тараки нет-нет, но и само давало поводы для недовольства собой. Было казнено несколько мулл, наиболее активно выступавших против правительства. Месть же верующего за своего учителя священна, и, по афганской пословице, даже если она настигла противника и через сто лет, все равно это сделано быстро. Недовольство в армии тоже родилось не на пустом месте: по декрету Ревсовета земля отбиралась не только у помещиков, но и у среднего сословия. А именно из него состоял костяк офицеров афганской армии, да и служивого люда тоже.

И когда вслед за гератским мятежом вспыхнуло восстание дивизии в Джелалабаде, уже на юге страны, это подлило масла в огонь борьбы и среди высшего эшелона власти, все еще выбирающего формы и методы руководства. Оказалось, что с уходом «Парчам» и изгнанием из армии сторонников Кадыра эта борьба не только не прекратилась, а, наоборот, усилилась. Теперь уже халькисты сами разделились на две группировки: «твердых» – во всем поддерживающих Тараки, и аминистов – идущих за Амином и исполняющих только его распоряжения. В определенной мере плохую услугу Афганистану оказали создаваемые под звуки литавр политорганы в армии, призванные, казалось бы, укреплять власть. Но державший под своим присмотром армию Амин сделал все, чтобы политработниками назначались только преданные ему люди. И уже назывался Хафизулла «командиром Апрельской революции», и размеры его портретов стали достигать размеров портретов самого Тараки. Невооруженным взглядом было видно, что «верный ученик» если еще и не стал на одну ступень с «учителем», то это – дело недалекого будущего.

Оно могло наступить для Амина – с его огромным организаторским даром и мощной поддержкой в армии – хоть завтра, но находились рядом с Тараки еще четверо его любимых «сыновей» – главные участники переворота 1973 года и апрельских событий – Ватанджар, Гулябзой, Сарвари и Маздурьяр. И если Амин видел в них лишь распутную, дорвавшуюся до власти, выпивок, женщин и гуляний молодежь, то Тараки все же почитал их заслуги перед родиной и революцией и тоже держал хоть и за младших, но сыновей. Четверка платила ему своей преданностью, и именно от них пошло определение «твердых» халькистов. В отличие от «учителя», они к тому же не только видели, но и на себе ощущали мощное давление Амина.

На заседании Революционного совета Ватанджар и Гулябзой, уже чувствуя на затылке грозное дыхание Амина, предприняли первую попытку если не свалить, то хотя бы остановить мощное восхождение Амина к единоличной власти, а значит, к их изгнанию, в лучшем случае со всех постов. А повод представился более чем благоприятный – на заседании шел разговор о мятежах в Герате и Джелалабаде.

– Мы не можем закрыть глаза на то, что нас предает именно армия, – и так эмоциональный по натуре, взволнованно заговорил Саид Гулябзой, когда ему предоставили слово. – И я предлагаю строго спросить с тех, кто отвечает у нас в Ревсовете за наши вооруженные силы.

Все посмотрели на Амина, а тот, наклонив свою большую голову, медленно наливался краской. Такого откровенного выступления против себя он не ожидал. А он еще жалел их, деликатничал, произнося их имена…

Но «четверка» шла ва-банк, отступать ей уже было некуда, а второго случая могло и не представиться. Вопрос о недоверии Амину был поставлен, ответственность за мятежи хоть и не напрямую, но возложена на него, а тут еще и Тараки впервые не поддержал своего «первого ученика». Более того, по его предложению был вынесен на утверждение вопрос о Высшем совете обороны ДРА под его личным руководством. Новшество поддержали, и в ходе перестановок Ватанджар стал министром обороны.

– А товарища Амина мы попросим направить всю его энергию и опыт организатора на экономические и, скажем, общеполитические проблемы, – уже в конце заседания повернулся Тараки к замершему в напряжении Амину. И все-таки как опасно иметь руководителю государства мягкое сердце – дрогнуло оно. Кто бы чего ни говорил, но столько, сколько сделал для революции Хафизулла Амин, все-таки надо было еще поискать. И убирать вот так, сразу…

И уже вдогонку, откровенно оправдываясь и показывая, что он по-прежнему верит и ценит его, Тараки торопливо добавил:

– Но, товарищи… Знаете, было бы несправедливо и неоправданно для дела революции, если мы опыт, знания, способности товарища Амина замкнем только этим. Я предлагаю… я думаю назначить товарища Амина первым министром в правительстве.

– У нас нет такой должности, – осмелился вполголоса проговорить Ватанджар. Неужели луч надежды, сверкнувший минуту назад, погаснет?

– Можем ввести, – с улыбкой, что нашел выход из положения, тут же отреагировал Тараки. – А что, пусть будет первый министр, то есть человек, особо приближенный к премьер-министру, – тут же наделил Тараки Амина новыми полномочиями. – Как, товарищи, нет возражений?

Возражений не было: председателю Ревсовета в марте 1979 года еще не возражали. Вернее, ему мог до определенной степени возразить в чем-то незначительном только Амин, но в данный момент речь шла о нем самом.

Необходимое послесловие. Получить Ватанджару пост министра обороны оказалось мало, чтобы считать, будто дело сделано. Аминовцы, уже стоявшие во главе полков, дивизий и корпусов, в Генеральном штабе «не приняли» нового министра. Все вопросы продолжали решаться через его голову только с Амином. Делать же еще одну чистку среди офицеров Ватанджар не решился – офицеров и так не хватало.