Диссиденты - Александр Подрабинек

Впрочем, нельзя совершенно исключить и того, что послы издавали свои грозные распоряжения в расчете на советские компетентные органы, а на проделки своих сотрудников смотрели сквозь пальцы. Может быть, когда-нибудь кто-ни-будь из западных дипломатов, работавших тогда в Москве, выйдя в отставку, напишет мемуары и прояснит этот вопрос.

Работать на «скорой» стало тяжело. Начальство, видимо, получило указание избавиться от меня, и придиркам не было числа. По диагностике и лечению ко мне придраться не могли, но тем упорнее искали другие поводы. На еженедельных врачебных конференциях мне начали ставить на вид, что среднее время обслуживания больного у меня больше часа. Кто-то придумал норматив, что обслуживать больного можно не больше 60 минут. Я говорил, что норматив – это глупость и у постели больного надо сидеть столько, сколько нужно больному, а не чиновникам от здравоохранения.

– Как же это может быть глупость, если норматив утвержден приказом Минздрава? – возражала мне старший врач нашей подстанции пожилая доктор Кац.

– Я и сам удивляюсь, но, согласитесь, это глупо, – уговаривал я ее.

С новой силой на меня накинулись за якобы неоправданное использование наркотиков. Я действительно свободно пользовался ими, но никогда не выходил за границы терапевтических рекомендаций. Бдительное медицинское начальство считало, что применение наркотических анальгетиков стимулирует рост наркомании. У них был подход милицейский, у меня – медицинский. Им было важно положение в стране, мне – самочувствие больного. Наконец мне вынесли выговор за купирование приступа острой печеночной колики омнопоном (что клинически совершенно оправданно), и тогда я понял, что ни на медицинские рекомендации, ни на законы о труде они никакого внимания обращать не будут.

Я доставал дефицитные лекарства левым путем и тратил их по мере необходимости, не всегда отражая это в карте вызова, но всегда оставляя пустые ампулы для следующей бригады. Иногда я покупал хорошие лекарства в аптеках, но чаще брал в больницах у знакомых медсестер и врачей. Мне нравилось отрабатывать вызов по полной программе – без лишней спешки, обстоятельно и с хорошим результатом. Некоторых врачей это раздражало. На утренних пятиминутках меня упрекали в том, что после меня трудно ездить на вызов – больные требуют дать им лекарства, которых нет в штатном чемоданчике «скорой помощи». Так, однажды узналось, что я сделал больному с тяжелой стенокардией инъекцию мощного анальгетика фентанила, а это был препарат особого учета и, по идее, у меня на руках его не должно было быть.

– Откуда у вас фентанил? – подозрительно расспрашивал меня заведующий подстанцией.

Я подумал тогда, что в следующий раз этот вопрос мне может задать следователь. Для КГБ это была бы просто находка – посадить за наркотики или незаконный оборот сильнодействующих лекарств. Главное, даже подкидывать не надо!

Я понял, что пора уходить. Нормально работать не дадут. Какое-то время у меня был защитник в руководстве «скорой помощи» Москвы, но теперь он вряд ли сможет и дальше за меня заступаться. Протекцию эту я получил за пару лет до того удивительным образом.

Как-то я приехал по вызову к женщине, упавшей то ли со стула, то ли с подоконника и повредившей себе ногу. Она жила на третьем этаже в очень старом доме в одном из переулков между Солянкой и Покровкой. Приехав, я обнаружил лежащую на полу почтенного возраста мадам, которая весила далеко за центнер. У нее был перелом голени. Я наложил шину, сделал все, что в таких случаях необходимо, и организовал транспортировку на носилках. Нашел на улице каких-то молодых курсантов военного училища, мобилизовал их на оказание гуманитарной помощи и дирижировал спуском носилок с больной по крутой и узенькой лестнице этого старинного дома. Больная поехала лечиться в больницу, а я забыл об этом случае в тот же день. Недели через две на пятиминутке зачитали от этой больной мне благодарность, которую она направила на имя главного врача «скорой». В тот же день меня попросил заехать на Центральную подстанцию один из заместителей главврача «скорой помощи» Москвы. Я приехал. Он еще раз поблагодарил меня, сказал, что моя больная – очень дорогой для него человек, дал ее телефон и попросил позвонить ей. Я позвонил, был зван в гости, и так мы познакомились.

Это была остроумная, с живыми и веселыми глазами еврейка лет пятидесяти. Она была тронута моим вниманием и сказала, что сколько живет в этом доме, а по этим узким лестницам еще никогда и никого не смогли увезти в больницу на носилках. Мы разговорились. Она была главным администратором киноконцертного зала «Зарядье» в гостинице «Россия» – большим человеком в мире эстрады. А до того, в сталинские годы, она сидела как враг народа по 58-й статье в женском лагере под Воркутой. Мне были интересны ее воспоминания, и она не таясь обо всем рассказывала.

В лагере ей было очень худо, она была близка к смерти от истощения и умерла бы, если бы не лагерный врач – вольнонаемный, но сочувствовавший зэчкам, а может, просто лично ей. Он ей всячески помогал, подкармливал, освободил от тяжелой работы, устроил на легкую. Она выжила. Между ними завязался роман, и длился он все время, пока она сидела в том лагере. Освободившись, она еще некоторое время пожила там, а потом вернулась в Москву и вскоре была реабилитирована. Лагерный врач тоже вернулся в Москву, но только к своей семье. Они остались друзьями. Врач этот пошел работать на «скорую помощь» и в конце концов стал заместителем главврача – именно с ним я и беседовал утром того дня.

Моя добрая знакомая опекала меня изо всех сил. Она гасила один скандал за другим. Прочитав «Жить не по лжи» Солженицына и проникнувшись пафосом гражданского сопротивления, я решил не присутствовать на обязательных для всех сотрудников политинформациях. Как только на пятиминутке заканчивался разбор сложных случаев и начиналась политинформация, я поднимался и выходил из зала. Кем надо это было замечено и оценено. Скандал уже готов был разразиться, как вдруг все стихло и успокоилось. Моя больная использовала свои связи, хотя я, конечно, ее об этом не просил. С моими уходами с пятиминуток начальство даже смирилось. Остальные мне завидовали, но повторять не решались.

Узнав, что я снимаю комнату, моя добрая фея добилась, чтобы мне выделили от «скорой помощи» собственную комнату в коммунальной квартире в доме на улице Горького, между «Маяковской» и «Белорусской». Но тут нашла коса на камень. Как раз в это время шла кампания по принятию социалистических обязательств. Все должны были пообещать сделать что-то дополнительное для своей Советской родины. Некоторые от этого старались уклониться, но в конце концов соглашались, чтобы только отстали. Я это дело всячески высмеивал и ничего не писал. Многие фельдшера обещали освоить ЭКГ (электрокардиографию), даже те, кто ее давно освоил. Одной нашей глуповатой фельдшерице, интересующейся всем, чем угодно, но только не своей профессией, я в шутку посоветовал написать, что она обязуется пройти курсы ЭКГБ. Она так и написала! Вышел скандал, и, разумеется, я оказался крайним.

Между тем вопрос о комнате для меня решался в ближайшие дни. Самое высокое начальство требовало, чтобы я принял соцобязательства, иначе комнаты не видать. Что и говорить, своя комната – это здорово, но идти на попятный из-за нее было бы слишком позорно. Я уперся. Мой заступник из начальства позвонил моей фее и потребовал, чтобы я немедленно написал соцобязательства. Фея затребовала меня к себе.