О дружбе. Эволюция, биология и суперсила главных в жизни связей - Лидия Денворт

Другие ученые сосредоточили свое внимание на иммунитете как на вероятном главном подозреваемом. В 2005 году Джон Качоппо принял участие в работе «мозгового центра», организованного фондом Макартура, где познакомился со Стивом Коулом из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе[161]. Коул интересовался влиянием социальных факторов на экспрессию генов. Несмотря на то, что коды признаков и особенностей поведения записаны в нашем геноме, эти коды могут включаться и выключаться под влиянием внешних воздействий; поэтому само присутствие гена не всегда говорит о его активности. Иногда гены остаются молчащими, как не высказываемые вслух мнения. «Для того чтобы ген оказал влияние на работу клеток или организма, он должен быть экспрессирован», – говорит Коул. Он был глубоко убежден, что социальная среда способна определять, какие гены будут говорить, а какие – молчать. «На молекулярном уровне наши организмы являются артефактом, предметом, созданным культурой, – заявил он однажды публично в Лос-Анджелесе. – Наши организмы более изменчивы и более подвержены влиянию окружающей среды, чем мы думаем»[162].

Коул изучает процесс, который генетики называют транскрипцией. В нашей ДНК записан набор человеческих возможностей, но она должна быть транскрибирована в РНК, чтобы они смогли воплотиться в реальность. Когда мы что-то видим, слышим или трогаем, то в ответ на эту стимуляцию в организме вырабатываются и высвобождаются нейротрансмиттеры и гормоны и запускается цепная реакция. Эти химические вещества перемещаются в организме, соединяясь со специфическими клеточными рецепторами, которые связаны с так называемыми факторами транскрипции, способными включать или выключать экспрессию определенных генов в клетке. Факторы транскрипции запускают синтез РНК, а на матрице РНК происходит трансляция белков, которые изменяют функции и поведение клеток. Согласно Коулу, «это позволяет тем вещам, которые, в принципе, находятся вне организма и даже не оказывают на него значимого физического воздействия, – если не считать попадающих на сетчатку фотонов или звуковых колебаний, воздействующих на структуры уха, – проявляться реальными биохимическими изменениями, которые повышают или, наоборот, понижают активность определенных генов».

Когда Коул познакомился с Качоппо, он представлял результаты своей работы о том, почему скрытые геи, страдающие СПИДом, болеют тяжелее и умирают быстрее, чем открытые геи. В то время технологии геномного анализа только зарождались и позволяли за один раз определять активность только одного гена. Но если одни люди умирают быстрее, чем другие, то это означает, что вирус в организмах первых реплицируется быстрее, чем у вторых. Определить полный геном вируса проще, чем геном человека, так как геном вируса весьма прост, он содержит всего девять генов. У скрытых геев, как выяснил Коул, социальная стигматизация – форма социального стресса – приводила к ускорению репликации вируса[163].

Заинтригованный этими выводами, Качоппо подошел к Коулу после выступления, чтобы задать интересующие его вопросы. Можно ли исследовать влияние на экспрессию человеческих генов не генома ВИЧ, а одиночества? Нет ли генетического отпечатка одиночества? И если да, то можно ли его найти?

Коул ответил, что это возможно. Человеческий геном был полностью отсеквенирован к 2003 году, и Коул надеялся, что это изменит все. «Расшифровка генома поможет нам осветить и ускорить наш сбивчивый путь сквозь туман, – сказал он Джону Качоппо. – Нам стоит поискать паттерны – какие группы генов за что отвечают, – это помогает вскрывать закономерности».

Они начали с анализа небольшой партии сохраненных проб крови – всего четырнадцати, – взятых у пожилых чикагцев, которыми занимался Качоппо. Среди них были люди с разных концов шкалы одиночества – попадающие в 15 % на каждом конце шкалы. Проанализировав пробы, ученые составили список генов белых клеток крови – лейкоцитов, отвечающих за иммунный ответ организма, – которые по-разному экспрессируются у одиноких и у неодиноких людей[164]. Результирующий рисунок напоминал политическую карту с цветовым обозначением результатов голосования на всех избирательных участках; цвет каждой точки, соответствующей определенному гену, обозначал, экспрессируется данный ген или нет.

«Потребовалось всего пять минут, чтобы понять, что происходило, – рассказывает Коул. – Для всякого, кто хотя бы отчасти знаком с иммунологией, картина не могла быть более отчетливой, это был вполне согласованный набор генов». У самых одиноких людей наибольшей активностью отличались гены, усиливающие воспалительный ответ, то есть они отличались наибольшей вероятностью экспрессии; те же гены, которые отвечали за антивирусный ответ, были неактивны, то есть экспрессировались с меньшей вероятностью.

Коул был поражен. «Это было нечто сверхъестественное, – говорит он. – Почему все это происходило при каком-то тривиальном, докучном, но не смертельном эмоциональном состоянии, и какое дело до всего этого лейкоцитам?»

Но не только этот поразительный результат убедил Коула в том, что Качоппо наткнулся на что-то реально важное в своем исследовании одиночества. Не менее действенный эффект произвел всплеск эмоций, которым была встречена публикация статьи в 2007 году. Ничто из того, что он делал прежде, не привлекало такого внимания СМИ или, что еще важнее, широкой публики. «Мы начали получать электронные письма от страдающих людей такого, например, содержания: „Я так рад, что вы это делаете, потому что это дает мне возможность рассказать вам ужасную историю о моей отвратительной жизни, которая довела меня до болезни“ или „Хочу рассказать вам о моей тете, которая никогда не могла ни с кем сблизиться и заболела аутоиммунным расстройством“». Коул понял: «Этот вопрос на самом деле волнует людей. Он достаточно важен для того, чтобы я продолжил его исследование. Эти одинокие люди действительно испытывали страдание, которое дошло у них до самых генов».

Вначале 2010 года, когда мы собрались в Гонконг, нашим троим сыновьям было одиннадцать, восемь и шесть лет. Усадив их за стол, чтобы сказать, что мы уезжаем из дома на несколько лет, мы постарались представить это как интересное приключение. Отреагировали дети неодинаково. Джейк был встревожен. Алекс, наш младший, просто заволновался. Но Мэттью, наш средний сын, был безутешен. Он не принял нашего предложения, отказывался его принять, отметая с порога.