Отгадай или умри - Григорий Симанович

– Простите, кем-кем? – словно бы не расслышал Вадик, с трудом сохраняя маску.

– Ладно, кончай лапшу-то вешать. Я хоть недвижный как бревно, а читать еще не разучился и телевизор вот этот маленький поглядываю – слава богу, не пропил еще Сенька-то, не даю.

Старик замолчал на минуту, опять уставясь в потолок, и продолжил:

– Опасный у тебя интерес, парень. Но меня не бойся. Мне жить-то осталось всего ничего. Страха у меня нету, а вот обида со мною будет до последнего вздоха. Была Советская власть, был порядок, я на этот порядок честно работал. А как эти Горбачев с Ельциным перестроили и поизгадили все – так моя жизнь на помойку и полетела. И те, кто нынче у руля, не лучше. Вон пенсию дали – хоть с голоду подыхай. И Федька этот Мудрик – такой же, небось, борец за счастье народное. Помню я его пацаном, пару раз видел. И отца его встречал на партхозактивах не раз. За культуру он отвечал в городе. Общались, хотя в товарищах с ним не ходил, врать не буду. Только не отец он ему был, покойный Захар Ильич. Родственник какой-то. Усыновил его Мудрик-то. А кто отец настоящий – этого я не знаю. И про мать не знаю. И в картотеке ты этого не нашел бы, даже если бы отыскал ее.

– Что делать-то? – разоружился Вадик, поняв, что раскололи его безнадежно и дальше надо врать аккуратней. – Я, Михаил Львович, если честно, журналист. Работаю в свободном поиске. Собираю материал, пишу статью, а потом продаю, кто купит. Фриланс называется. Вот решил рискнуть, хоть что-то узнать… Вы точно угадали про кого. Ведь нигде ни слова… Людям-то интересно. За это мне могут хорошо заплатить в газете, а деньги жуть как нужны.

– Дурак ты, прости господи, или безбашенный, – пробурчал старик. – Дособираешься, в асфальт закатают. Ну ладно, так и быть… Дочь у Захара Ильича была. Жила с матерью – развелись они. Носила фамилию отца. Потом Захар Федьку приютил. Бывшая жена стервой оказалась, с ним не общалась и с дочерью общаться не давала. До его смерти, видать, так и было. Друг к другу ни ногой. Захар Ильич переживал, видать, сильно. Когда паренька взял, явно ему полегчало. Да вот только непонятно, почему он его так быстро в Суворовское училище отдал, как от сердца оторвал. Через год и умер. Ну вот… А дочь его, Федьке-то почти ровесница, в городе осталась, вышла замуж, жила отдельно, язык в специальной школе преподавала. Скорее всего, фамилию мужа взяла. Может, и сейчас там же, если не померла. Хотя с чего бы! Лет ей сейчас немного, где-то под пятьдесят. Жива поди… А звали ее, кажется, Нина или Нона. Нет, точно Нина. Если она знает чего и не побоится – расскажет. А кроме нее, вряд ли кто… Только гляди, меня не светить. Понравился ты мне чем-то. Давай, иди, шею береги, вон она у тебя какая длинная. Как бы не сломали…

Фима Фогель потерял счет времени. Его заточили в комнатке-тюрьме размером приблизительно три на три метра. Окна не было. Тусклый свет падал от единственной лампы на потолке. Лампа, как и положено в камере, была забрана в частую металлическую решетку. Стены, обтянутые губчато-мягким покрытием, предполагали наличие в камере буйно помешанного. Так же и столик со стулом, выполненные из легкого литого пластика. Тюремного типа койка и ведро для испражнений (в кроссворде для блатных, буде такой составлен, Фима загадал бы слова «шконка» и «параша») предлагали заслуженный преступником аскетизм. Особенно изводили жесткая панцирная сетка и нечто, напоминающее матрас. Роба и грубые штаны не по размеру мало что меняли. Подушки не было вовсе.

Первое время Фима полуспал-полубредил, извиваясь на этом пыточном ложе в надежде обнаружить позу, когда сетка не врезается в ребра. Потом свыкся как-то. После мерзкого пойла, что дважды в день подавали сквозь откидное глухое оконце под смотровым глазком, он забывался и либо спал, либо лежал с открытыми глазами, пытаясь собраться с мыслями. Но собираться, по сути, было не с чем. Все то же изнуряющее, мучительное недоумение, непонимание происходящего сводило любые попытки интеллектуальной работы к отчаянному, все затмевавшему, тупиковому «за что?».

За ним пришли, как ему показалось, через неделю. На самом деле прошло лишь трое суток. Пришел один – коренастый. Как и в день размещения в номере этого дивного отеля, завязал глаза, усадил в кресло-коляску и примотал скотчем так, что не пошевелишься. Вез совсем недолго – Фима мог бы и сам дойти, заодно размять ноги. Страха не было. Окутало состояние тупого безразличия, которое спасительно бывает для психики обреченных.

Сняли повязку, и он увидел восседавшего перед ним в куда более комфортном кресле Мудрика. То т светился счастливой и приветливой улыбкой радушного хозяина.

– Да-а, Ефим Романович, дорогой вы мой, – подзапустили бороденку-то. Видок у вас неважнецкий. Похудели. Голодно было? Так вы б добавочки попросили. Вам бы принесли. Всей вашей яркой жизнью замечательного человека вы заслужили сытую старость.

– Я хочу позвонить жене, – глядя в серые, нагло посмеивающиеся глаза тюремщика, тихо произнес Фогель. – И еще хочу понять, что вам надо. Что вам от меня надо?

– Обижа-а-а-ете, Ефим Романович, – с издевкой протянул Мудрик. – Нешто я зверь или бездушный солдафон! Юлии Павловне уже позвонили давным-давно. Заверили в добром вашем здравии и хорошем питании, пообещали скорейшее возвращение с того света, как только наступит второе пришествие убиенного вашими соплеменниками Господа нашего многострадального.

Тут, как в первое свидание, усмешка перекосила тонкие губы Хозяина и стремительно исчезла, словно у компьютерного мультперсонажа. Мудрик вскочил, подошел вплотную к каталке, к которой был приторочен Фогель, и, резко наклонившись, прошипел ему прямо в лицо:

– В неведении она. Вряд ли в блаженном. Так что все от тебя будет зависеть, писака хренов! Пройдешь испытание – останешься жив, вернешься, сюрприз будет старушке, а не пройдешь – сдохнешь. Но сначала прибьют сына и ее, и карточки покажут, чтобы легче было подыхать тебе, понял?! Вали отсюда, я позову! – рявкнул он Паташону, и тот быстренько испарился, неслышно прикрыв дверь.

– Я еще раз прошу, – сквозь слезы выдохнул Фима, – еще раз прошу, если вы не зверь, если вы нормальный человек, я прошу ответить, в чем я провинился и что вы хотите от меня, – Фима сделал очередную попытку осознать реальность, преодолевая ужас от того, что услышал.

– Ладно, не ной, – уже спокойно и снисходительно процедил Мудрик и перешел на вы. – Отвечу. Я хочу торжества справедливости. Я хочу восстановить справедливость. Только не думайте, что речь идет о стране нашей великой, о спившемся и обездоленном большинстве населения. Это уже невозможно, как вы сами понимаете. Слишком велика пропасть между умными и дураками, циниками и жалкими остатками правдолюбцев, между богатыми и нищими. Россия – страна заколдованная, а потому обреченная. Заклятье произнесено невесть кем и когда. Возможно, самим Всевышним. И добрый волшебник не придет никогда. Во всяком случае, на нашем с вами веку – точно. А век наш короткий. Особенно, полагаю, ваш, – и Мудрик многозначительно улыбнулся, пригладив зачесанные на пробор бесцветные редковатые волосы.