Екатерина Великая. Сердце императрицы - Мария Романова

Через несколько времени после приезда императрицы и великаго князя в Петербург у матери случилось большое огорчение, котораго она не могла скрыть. Вот в чем дело. Принц Август, брат матери, написал ей в Киев, чтобы выразить ей свое желание приехать в Россию; мать знала, что эта поездка имела единственную для него цель получить при совершеннолетии великаго князя, которое хотели ускорить, управление Голштинией, иначе говоря, желание отнять опеку у старшаго брата, ставшаго Шведским наследным принцем, чтобы вручить управление Голштинской страной от имени совершеннолетняго великаго князя принцу Августу, младшему брату матери и Шведскаго наследнаго принца. Эта интрига была затеяна враждебной Шведскому наследному принцу голштинской партией, в союзе с датчанами, которые не могли простить этому принцу того, что он одержал в Швеции верх над Датским наследным принцем, котораго далекарлийцы хотели избрать наследником Шведскаго престола. Мать ответила принцу Августу, ея брату, из Козельца, что вместо того, чтобы поддаваться интригам, заставлявшим его действовать против брата, он лучше бы сделал, если бы отправился служить в Голландию, где он находился, и там бы дал себя убить с честью в бою, чем затевать заговор против своего брата и присоединяться к врагам своей сестры в России. Под врагами мать подразумевала графа Бестужева, который поддерживал эту интригу, чтобы вредить Брюммеру и всем остальным друзьям Шведскаго наследнаго принца, опекуна великаго князя по Голштинии. Это письмо было вскрыто и прочтено графом Бестужевым и императрицей, которая вовсе не была довольна матерью и уже очень раздражена против Шведскаго наследнаго принца, который под влиянием жены, сестры Прусскаго короля, дал себя вовлечь французской партии во все ея виды, совершенно противоположные русским. Его упрекали в неблагодарности и обвиняли мать в недостатке нежности к младшему брату за то, что она ему написала о том, чтобы он дал себя убить, выражение, которое считали жестоким и безчеловечным, между тем как мать, в глазах друзей, хвасталась, что употребила выражение твердое и звонкое. Результатом этого всего было то, что, не обращая внимания на намерения матери, или, вернее, чтобы ее уколоть и насолить всей голштино-шведской партии, граф Бестужев получил без ведома матери позволение для принца Августа Голштинскаго приехать в Петербург. Мать, узнав, что он в дороге, очень разсердилась, огорчилась и очень дурно его приняла, но он, подстрекаемый Бестужевым, держал свою линию. Убедили императрицу хорошо его принять, что она и сделала для виду; в впрочем, это не продолжалось и не могло продолжаться долго, потому что принц Август сам по себе не был человеком порядочным. Одна его внешность уже не располагала к нему: он был мал ростом и очень нескладен, недалек и крайне вспыльчив, к тому же руководим своими приближенными, которые сами ничего собой не представляли. Глупость – раз уже пошло на чистоту – ея брата очень сердила мать; словом, она была почти в отчаянии от его приезда. Граф Бестужев, овладев посредством приближенных умом этого принца, убил разом несколько зайцев. Он не мог не знать, что великий князь так же ненавидел Брюммера, как и он; принц Август тоже его не любил, потому что он был предан Шведскому принцу. Под предлогом родства и как голштинец, этот принц так подобрался к великому князю, разговаривая с ним постоянно о Голштинии и беседуя об его будущем совершеннолетии, что тот стал сам просить тетку и графа Бестужева, чтобы постарались ускорить его совершеннолетие. Для этого нужно было согласие императора Римскаго, которым тогда был Карл VII из Баварскаго дома; но тут он умер, и это дело тянулось до избрания Франца I. Так как принц Август был еще довольно плохо принят моею матерью и выражал ей мало почтения, то он тем самым уменьшил и то немногое уважение, которое великий князь еще сохранял к ней; с другой стороны, как принц Август, так и старые камердинеры, любимцы великаго князя, боясь, вероятно, моего будущаго влияния, часто говорили ему о том, как надо обходиться со своею женою; Румберг, старый шведский драгун, говорил ему, что его жена не смеет дыхнуть при нем, ни вмешиваться в его дела и что, если она только захочет открыть рот, он приказывает ей замолчать, что он хозяин в доме и что стыдно мужу позволять жене руководить собою, как дурачком.

День, которого Екатерина так долго, с такой надеждой и таким трепетом ждала, начался для нее с раннего визита императрицы. Не было еще и шести часов утра, когда дверь распахнулась и стремительной походкой вошла Елизавета.

Девушка инстинктивно прикрыла руками грудь – императрица застала ее во время утренней ванны – и испуганно отвернулась.

– Не робей, милая, – усмехнулась императрица. – Покажись лучше. Ну-ка, ну-ка, дай-ка я на тебя посмотрю.

Пристыженная, Екатерина не могла поднять глаз. Елизавета же, уверенным жестом отведя ее руки, внимательно рассмотрела ее грудь, чуть выпуклый живот, стройные сильные ноги. Бесцеремонно повернула девушку спиной к себе и удовлетворенно хмыкнула.

– Ничего, недурна. Ты уж прости, милая, но на тебя теперь все надежды. Наследник престола нужен, ой, Катя, как нужен наследник…

Екатерина, все еще заливаясь краской, все-таки с облегчением вздохнула. Императрица тут же покинула комнату, и омовение продолжилось. Затем девушка поступила в распоряжение горничных. Пока ее облачали с торжественной неторопливостью, между императрицей и парикмахером разгорелся нешуточный спор.

– Бог мой, и вы еще считаете себя знатоком парижской моды! – восклицала Елизавета. – Делайте плоский пучок на макушке!

– Прошу прощения, ваше величество! – Парикмахер так разошелся, что забывал даже склоняться в поклоне. – Зачем же плоский пучок? Поверьте, она будет прекрасна с завитым хохолком!

– Прекрасна-то она будет, – хмыкала Елизавета, в который раз уже обходя сидящую перед зеркалом Екатерину и критически осматривая ее волосы. – А корона? Корона? Как она будет держаться на этом твоем завитке?

– Помилуйте, матушка, да она продержится целый день и всю ночь, и прическу не придется даже поправлять! – бледнел парикмахер. – Право же, я делал прически графине Румянцевой и княжне Шереметьевой перед церемонией обручения, и никто не жаловался, а уж гулянья были не один день, государыня…

– Ни Румянцева, ни Шереметьева – не великая княгиня… – бросила Елизавета как бы между делом, даже не оборачиваясь.

– А ее высочество принцесса Готторпская? А ваша дражайшая сестра, графиня Чоглокова? – не на шутку разволновался парикмахер. – А…

– Ладно, пробуй, – уже слегка раздраженно отмахнулась Елизавета. – А мы поглядим…

Волосы наконец уложили, пресловутый завиток украсили нитями тяжелого жемчуга… Екатерина с некоторым изумлением смотрела на свое отражение в зеркале. Платье из серебристой парчи с широкой юбкой и короткими рукавами подчеркивало безупречную линию и белизну плеч, талия, затянутая в тугой корсаж, так что и дышалось девушке с трудом, казалась удивительно тонкой, браслеты и кольца сверкали… Екатерина была бледна, но на щеках горел яркий румянец. Влажные глаза поблескивали, небольшая непокорная прядь черных, слегка вьющихся волос упала на лоб, но Елизавета, взглянув, только махнула рукой.