Палач любви и другие психотерапевтические истории - Ирвин Д. Ялом

Умер не тот. Умер не тот. Следующие два наших сеанса состояли из многочисленных вариаций на эту больную тему – процедура, известная профессионалам как проработка. Пенни выражала сильный гнев на своих сыновей – негодование не столько по поводу того, как они жили, сколько по поводу того, что они вообще жили. Только после того, как она вконец вымоталась, когда осмелилась высказать все то, что чувствовала в течение последних восьми лет (с тех пор, как впервые услышала, что ее Крисси умирает от рака), – что она махнула рукой на своих сыновей, что Брент в шестнадцать лет уже безнадежен, что она годами молилась о том, чтобы тело Джима перешло к Крисси («Зачем оно ему? Он все равно собирается убить его – либо наркотиками, либо СПИДом. Почему его тело нормально работает, а маленькое тело Крисси, которое она так любила, съедено раком?») – только после того, как Пенни высказала все это, она смогла остановиться и осмыслить все, что сказала.

Мне оставалось только сидеть и слушать и время от времени уверять ее, что это вполне человеческие чувства, и она – всего лишь человек, если думает так. Наконец настало время перевести внимание на ее сыновей. Я стал задавать ей вопросы – сначала мягко, но постепенно увеличивая напряжение.

Всегда ли ее сыновья были трудными? Родились ли они трудными? Что в их жизни могло подтолкнуть их к тому выбору, который они сделали? Что они испытывали, когда умирала Крисси? Насколько они были напуганы? Говорил ли кто-нибудь с ними о смерти? Как они отнеслись к покупке места для захоронения – места рядом с Крисси? Что они чувствовали, когда их бросил отец?

Пенни мои вопросы не понравились. Вначале они ее испугали, затем стали раздражать. Постепенно она начала понимать, что никогда не рассматривала то, что происходило в семье, с точки зрения своих сыновей. У нее никогда не было по-настоящему хороших отношений с мужчиной, и, возможно, ее сыновья расплачивались за это. Мы поговорили о мужчинах в ее жизни: об отце (не оставившем следа в ее собственной памяти, но вечно вызывающим поток проклятий у ее матери) – когда ей было восемь лет, он оставил ее, уйдя из жизни; о любовниках ее матери – череде сомнительных ночных персонажей, исчезавших с рассветом; о первом муже, бросившем ее через месяц после свадьбы, когда ей было семнадцать лет; о втором – недалеком алкоголике, покинувшем ее, когда она горевала.

Несомненно, в последние восемь лет она уделяла сыновьям слишком мало внимания. Пока Крисси болела, Пенни проводила невероятно много времени с ней. После смерти Крисси Пенни оставалась недоступной для своих сыновей: досада, которую она чувствовала по отношению к ним, во многом лишь потому, что они живы, а Крисси – нет, создавала между ними стену отчуждения. Ее сыновья выросли трудными и нелюдимыми, но однажды, перед тем как они окончательно закрылись от нее, они сказали, что нуждаются в ней: они хотели, чтобы она уделяла им тот час, который проводила каждый день, ухаживая за могилой Крисси.

Как подействовала смерть на ее сыновей? Мальчикам было восемь лет и одиннадцать, когда у Крисси началась смертельная болезнь. Они могли быть напуганы тем, что произошло с их сестрой; они тоже могли тосковать по ней; они могли осознать неизбежность собственной смерти и прийти в ужас от этого – ни одну из этих возможностей Пенни никогда не рассматривала.

Был еще вопрос по поводу спальни ее сыновей. В маленьком домике Пенни было три маленькие спальни, и мальчики всегда жили вместе, а у Крисси была отдельная комната. Без сомнения, это возмущало их, пока Крисси была жива, но каким же должно было быть их негодование теперь, когда Пенни отказалась отдать им комнату сестры после ее смерти? И что они чувствовали, видя листок с последней волей и завещанием Крисси, в течение последних четырех лет прикрепленный к холодильнику магнитом в виде металлической клубнички?

А представьте себе, как они должны были быть возмущены попыткой Пенни сохранить память о Крисси, продолжая, например, каждый год отмечать ее день рождения! А что она делала в их дни рождения? Пенни покраснела и буркнула угрюмо: «Обычные вещи». Я знал, что угадал.

Возможно, брак Пенни и Джефа с самого начала был обречен, но почти не было сомнений в том, что горе ускорило окончательное расставание. Пенни и Джеф переживали горе совершенно по-разному: Пенни погрузилась в воспоминания, а Джеф предпочитал подавлять и отвлекаться. В данном случае не важно, были ли они совместимы в чем-то другом: главное, что они совершенно не совпадали по своим способам переживания горя, каждый из них предпочитал делать нечто абсолютно неприемлемое для другого. Как мог Джеф забыться, если Пенни оклеила стены портретами Крисси, спала в ее постели, превратила ее комнату в музей? Как могла Пенни выплеснуть свое горе, если Джеф отказывался даже говорить о Крисси, если он отказался через полгода после смерти Крисси посетить выпускную церемонию класса, где она училась (что вызвало ужасный скандал)?

На пятом сеансе наша работа над тем, как научиться лучше жить с живыми, была прервана неожиданным вопросом Пенни. Чем больше она думала о своей семье, о своей умершей дочери, о своих сыновьях, тем чаще спрашивала себя: «Для чего я живу? Какой в этом смысл?» Всю свою сознательную жизнь она руководствовалась одним принципом: обеспечить своим детям более достойную жизнь, чем у нее. Но теперь, через двадцать лет, к чему она пришла? Потратила ли она свою жизнь напрасно? И есть ли какой-то смысл продолжать сейчас в том же духе? Зачем гробить себя ради взносов по кредитам? Есть ли у всего этого будущее?

Таким образом, мы сместили фокус. Мы ушли от обсуждения отношений Пенни с сыновьями и бывшим мужем и начали рассматривать другую важную составляющую родительской утраты – потерю смысла жизни. Потерять родителей или старого друга часто означает потерять прошлое: человек, который умер, может быть, был единственным свидетелем золотых дней далекого прошлого. Но потерять ребенка – значит потерять будущее: потерянное есть не что иное, как жизненный проект – то, для чего человек живет, как он проецирует себя в будущее, как он надеется обмануть смерть (ведь ребенок – это залог нашего бессмертия). Таким образом, на профессиональном языке утрата родителей – это «утрата объекта» (где «объект» является фигурой, играющей важную роль во внутреннем мире человека), в то время как утрата ребенка есть «утрата проекта» (утрата главного организующего жизненного принципа человека, определяющего не только зачем, но и как жить). Неудивительно, что потеря ребенка – это самая тяжелая утрата из всех, и что многие родители скорбят и через пять лет, а некоторые так и не могут оправиться.

Но мы не слишком далеко продвинулись в обсуждении жизненной цели (чего я особенно и не ожидал: отсутствие цели – это проблема жизни вообще, а не только чьей-то отдельной жизни), как Пенни снова сменила курс. К тому времени я стал уже привыкать, что на каждой сессии ее интересует новая проблема. Дело заключалось не в том, что она была непостоянна и неспособна сосредоточиться на чем-то одном, как мне вначале казалось. Наоборот, она с редким мужеством вскрывала все новые и новые пласты своего горя. Как много пластов она еще мне откроет?

Она начала сессию, насколько я помню, седьмую по счету, с рассказа о двух событиях: об одном ярком сновидении и об еще одном случае провала памяти. Провал заключался в том, что она очнулась в аптеке (в той самой, где она уже однажды до этого пришла в себя, держа плюшевую игрушку), плача и сжимая в руке поздравительную открытку на окончание школы.