Палач любви и другие психотерапевтические истории - Ирвин Д. Ялом

Или, может быть, я сам манипулировал? На самом деле это не важно. Я ведь тоже извлек немалую пользу из наших отношений. Я хотел больше узнать об утрате, и Пенни, всего за двенадцать часов, открывая слой за слоем, обнажила передо мной самую сердцевину горя.

Во-первых, мы обнаружили чувство вины – состояние, которого не избежал почти никто из остающихся жить. Пенни испытывала вину за свою амнезию, за то, что мало говорила со своей дочерью о смерти. Другие люди, потерявшие близких, испытывают вину за что-то другое: за то, что недостаточно сделали, не обратились раньше за медицинской помощью, мало заботились, мало ухаживали. Одна моя пациентка, исключительно заботливая жена, неделями почти не отходившая от постели своего мужа в течение последней госпитализации, несколько лет не могла простить себе, что вышла купить газету и не была с ним в последние минуты.

Чувство, что надо было сделать еще больше, отражает, как мне кажется, скрытое желание контролировать неконтролируемое. В конце концов, если человек чувствует вину за то, что не сделал что-то, что должен был сделать, то из этого следует, что нечто можно было сделать – удобная мысль, отвлекающая нас от нашей жалкой беспомощности перед лицом смерти. Облаченные в искусно выстроенную иллюзию безграничных возможностей, мы все, по крайней мере до наступления кризиса середины жизни, придерживаемся веры в то, что наше существование – бесконечно восходящая спираль достижений, зависящих только от нашей воли.

Эта удобная иллюзия может разбиться о какое-нибудь острое и необратимое переживание, которое философы иногда называют «пограничным переживанием». Из всех возможных пограничных переживаний ни одно не сталкивает нас столь грубо с конечностью и случайностью (и ни одно не способно вызвать столь внезапные и драматические личностные изменения), как неизбежность нашей собственной смерти, как это произошло в истории Карлоса («Если бы насилие было разрешено…»). Другое серьезное пограничное переживание – это смерть значимого другого: любимого мужа, жены или друга, которая разбивает иллюзию нашей собственной неуязвимости. Для большинства людей самая невыносимая потеря – это смерть ребенка. В этом случае жизнь, кажется, атакует со всех сторон: родители чувствуют свою вину и страх из-за собственной беспомощности; они злятся на бездействие и кажущуюся бесчувственность медиков; они могут роптать на несправедливость Бога и вселенной (многие в конце концов приходят к пониманию того, что нечто, казавшееся несправедливостью, на самом деле являет собой вселенское равнодушие). Родители, потерявшие детей, сталкиваются с неотвратимостью собственной смерти: они не могли уберечь своего беззащитного ребенка и с неумолимой неизбежностью понимают горькую истину, что и они, в свою очередь, ничем не защищены. «И поэтому, – как писал Джон Донн, – никогда не спрашивай, по ком звонит колокол, – он звонит по тебе».

Хотя страх Пенни перед своей собственной смертью и не проявился открыто в нашей терапии, он обнаружил себя косвенно. Например, она очень беспокоилась об «уходящем времени» – слишком мало времени у нее осталось, чтобы получить образование, взять отпуск, оставить после себя приличное наследство; и слишком мало времени, чтобы завершить нашу совместную работу. Кроме того, в самом начале терапии она обнаружила очевидное доказательство присутствия страха смерти в сновидениях. Два раза ей снилось, что она тонет: в первом сне она хваталась за хлипкие плавучие доски, а вода неумолимо подступала к ее рту; в другом – она цеплялась за плавающие обломки своего дома и звала на помощь доктора, одетого в белый халат, который, вместо того чтобы вытащить ее, наступал ей на пальцы.

Работая с этими снами, я не обращался к ее страху смерти. Двенадцать часов терапии – слишком короткий срок, чтобы определить, выразить и проработать страх смерти. Вместо этого я использовал материал сновидений, чтобы исследовать темы, уже всплывшие в ходе нашей работы. Такое функциональное использование сновидений типично для терапии. Сновидения, как и симптомы, не имеют однозначного объяснения: они сверхдетерминированы (имеют сразу несколько причин. – Прим. ред.) и содержат множество смысловых уровней. Никогда нельзя проанализировать сон до конца; большинство психотерапевтов используют сны, исходя из их целесообразности, разрабатывая те темы сновидения, которые соответствуют теме терапевтической работы в данный момент.

Поэтому я сосредоточился на теме потери дома и размывания основы ее жизни. Я также использовал эти сны для работы с нашими отношениями. Погружение в глубокую воду во сне часто означает акт погружения в глубины бессознательного. И, конечно, именно я был тем доктором в белом халате, который вместо того, чтобы помочь ей, наступал ей на пальцы. Впоследствии, обсуждая этот сон, Пенни в первый раз исследовала свое желание получить от меня поддержку и руководство, и возмущение моими попытками рассматривать ее не как пациентку, а как объект исследования.

Я использовал рациональный подход, работая с ее чувством вины и ее упорным цеплянием за память о дочери: я указал ей на противоречие между ее поведением и ее верой в реинкарнацию. Хотя такая апелляция к разуму редко бывает эффективной, Пенни была на редкость собранным и сильным человеком и смогла отреагировать на убедительные доводы.

На следующей стадии терапии мы пытались воплотить идею о том, что «прежде чем научиться жить с умершими, нужно научиться жить с живыми». Сейчас я уже не помню, чьи это были слова – мои, Пенни или какого-то коллеги, – но я уверен, что именно она помогла мне осознать важность этого правила.

Во многих отношениях именно ее сыновья были подлинными жертвами трагедии – что часто случается с братьями и сестрами погибших детей. Иногда, как в семье Пенни, оставшиеся в живых дети страдают из-за того, что слишком много родительского внимания уделяется умершему ребенку, которого идеализируют и стараются увековечить. Некоторые дети начинают испытывать ненависть к своим умершим брату или сестре за то, что те отбирают у них время и энергию их родителей. Часто их негодование существует бок о бок с их собственным горем и их пониманием родительской дилеммы. Такая комбинация является верным рецептом возникновения у ребенка стойкого чувства вины и переживаний собственной несостоятельности и никчемности.

Другой возможный сценарий, которого Пенни, к счастью, избежала, – немедленное рождение другого ребенка взамен умершего. Обстоятельства порой благоприятствуют такому развитию событий, но в результате часто больше проблем возникает, чем решается. Во-первых, это может разрушить отношения с другими детьми. Кроме того, «замещающий» ребенок тоже страдает, особенно если горе родителей осталось неразрешенным. Ребенку довольно трудно расти, неся на себе груз родительских надежд на то, что он достигнет тех целей, которых им не удалось реализовать в жизни, и дополнительное бремя – быть воплощением духа умерших брата или сестры – может нанести непоправимый вред тонкому процессу формирования идентичности.

Еще один распространенный сценарий – преувеличенная забота родителей об оставшихся детях. На дополнительной сессии я узнал, что Пенни пала жертвой этого развития событий: она стала беспокоиться о том, как бы с ее сыновьями не произошло дорожное происшествие, не хотела давать им свой пикап и наотрез запретила покупать мотоциклы. Кроме того, она настаивала на том, чтобы они постоянно проходили медицинские обследования по поводу рака.