Живые и взрослые - Сергей Юрьевич Кузнецов

Как может фильм кончаться хорошо или плохо? Он кончается словом «конец», вот и все. А потом передают новости, а в новостях — каждый день одно и то же.

Каждый день — все хорошо.

Все хорошо — потому, что нет войны.

В жизни войны нет, в новостях нет и даже в фильмах про войну. Потому что в фильмах война ненастоящая.

В фильмах у войны нет запаха.

Нож равномерно двигается в руке тети Светы. Вжик-вжик. Тонкие ломтики картошки ложатся на разделочную доску. Вжик-вжик.

Где-то в глубине шкафа, в старой коробке лежит серебряный нож. Майор Николаев отдал ей, когда уходил, — так всю войну с собой проносила. В ладонь ложился как будто влитой. Одно движение — и только дымок вьется. Главное — попасть прямо в сердце.

Жаль, до войны никого не учили с ножом обращаться. Винтовки, пистолеты — сколько угодно. Вот и казалось, что враг будет где-то далеко, как в тире, знай целься и стреляй. Опять же — никакого запаха.

Потому никто и не знал, какая она — война. Думали — повоюем неделю-другую, отбросим мертвых, закрепим границу — и по домам, праздновать победу. Не война — так, легкая прогулка. Нинка, когда к ним в отряд пришла, с собой взяла летнее платье и плюшевого медвежонка, трогательного такого, с пуговицами вместо глаз. Как она его звала? Мишка Сашка, да.

Что случилось с медвежонком, Светлана Васильевна не помнит. Зато она помнит, что стало с детьми в деревнях, захваченных мертвыми.

Иногда она хотела бы об этом забыть.

Хорошо, что мертвые игрушечные медвежата не приходят назад. Вата лезет из разорванных швов, глаза свисают на ниточках. И запах… тяжелый, сладкий, мертвый запах.

На черно-белом экране смазливый парнишка рапортует командиру о выполнении задания. Командир отечески улыбается. Вот дети — насмотрятся таких фильмов, все мечтают о подвигах, о сражениях и победах. Ника, когда была маленькая, тоже все расспрашивала: как оно там было, на войне? Тетя, расскажи, как ты воевала!

А что тут рассказывать? Там, на войне, только кровь и грязь. И еще — запах.

Но девочке, конечно, такое не скажешь. Зачем девочке об этом знать? Война — не женское дело. Дай бог, обойдется. Проживет Ника всю жизнь — и войны так и не случится.

Вот племянница Маша, Никина мама, войны и не застала — а уже ушла. С одной стороны, жалко, что такая молодая. А с другой — повезло. Счастливая жизнь. Ни грязи, ни крови. А если пахнет плохо — так это в магазине тухлую замороженную курицу подсунули. Выкинуть — и все. Денег, конечно, жалко, а так — не страшно совсем.

Маше можно только позавидовать. Любимый муж, чудесная дочка. Счастливая жизнь, иначе и не скажешь.

Короткая только.

А ведь раньше жизнь никогда не была короткой. Старшина Егоров рассказал как-то ночью, после фульчи-атаки: он-то помнит, раньше никто не боялся уходить, потому что все уходили ненавсегда, ненадолго. Родные шамана позовут, дары принесут, свечи зажгут или там палочки специальные — и возвращайся на здоровье. И главное, раньше, до Проведения Границ, мертвые все помнили: всех родственников, чей там муж или, скажем, сын. Если бы Маша тогда ушла — возвращалась бы сколько влезет, Нику бы навещала. Нашли бы как-нибудь на шамана денег, на ребенке экономить бы не стали.

Но это все до Мая было, теперь уже, конечно, мертвые совсем другие.

Раньше изображения мертвых всегда в домах на почетном месте были — это Светлана Васильевна и сама помнит. У них в гостиной большая картина висела. Бабушка, папина мама. Папа с ней здоровался каждый день, говорил «здравствуйте, мама». Иногда, конечно, бабушка и сама приходила, но картина запомнилась гораздо лучше.

Куда она делась после Проведения Границ — кто ж знает?

У самой Светланы Васильевны спрятан в шкафу фотографический альбом и там — карточки ее мамы и папы, а еще — Маши и Степы, Никиных родителей. Говорят, это небезопасно — хранить дома снимки мертвых, но чего уж тут бояться? Что бы ни случилось — страшней, чем на войне, не будет.

Все будет хорошо — лишь бы войны не было. Она, проклятая, до сих пор по ночам снится. Проснешься ночью — лежишь в кровати, сердце бухает в груди. Иногда такое увидишь, что и забыла уже.

В кино такое не показывают. Вот стояли они в одной деревушке, местных жителей почти не осталось, так что расселились по пустым избам. И вдруг ночью полезли мыши — изо всех щелей, из подвалов, с чердаков. С писком, скрежетом, визгом. Галка, оказывается, с детства мышей боялась — залезла за скамью и визжит. А они отовсюду валят — спереди, сзади, сверху, с боков… Галка визжит, мыши пищат, а Светке вроде и противно, и вместе с тем — смешно. Галка же всегда смелая была. Фульчи, ромерос, тинги — хоть бы что, зубы стиснула и вперед. А тут — визжит как маленькая.

Хотя чего уж страшного — всего-навсего мыши.

А на рассвете — началось… те, кто уцелели, обсуждали потом: мыши бава-прорыв чуют, вот и убегают.

Считай, верная примета. Может, Нике рассказать? Вдруг пригодится?

Впрочем, не дай бог. И так девочке досталось. Родители ушли, совсем одна осталась. И в спортшколе, оказывается, дети ее травили — как я только не поняла сразу? Сейчас вроде наладилось — друзья какие-то появились, даже мальчики вроде.

Ника-то уже скоро совсем большая будет. Если не уйду быстро — может, и правнуков дождусь.

А уходить — не хочется. Егоров рассказывал, что после ухода не сразу по ту сторону попадаешь: сначала бродишь в каких-то промежуточных мирах. В старые времена живые тебе помогали дорогу найти: то ли шаманов посылали, то ли молитвы читали, то ли еще чего. Опять же — все заранее понимали, что там будет, после ухода. Мертвые приходили, рассказывали, объясняли. А сейчас — уйдешь и сама не знаешь, куда попадешь. Как ночью в тумане бродить, даже страшнее.

Иногда Светлане Васильевне снится: горит спелая рожь, полыхает во мгле, а она с девчонками пробирается этим горящим полем, словно ищет брод. Все они — молодые, яростные, злые. Готовы сражаться, пока хватит сил, до последней капли крови, до последнего патрона.

Они готовы уйти этой же ночью.

Они не знают: впереди — целая жизнь.

Светлана Васильевна думает: может, в самом деле лучше было уйти тогда, в пылу битвы, в азарте схватки, там, где кровь и грязь, где душный сладкий запах мертвой разлагающейся плоти? Уйти — и не знать, что дома никого не осталось, только племянница Маша, совсем маленькая, военная сирота? Уйти — и не знать, что Маша уйдет раньше нее, что она снова останется с девочкой-сиротой на руках? Может, так в самом деле — лучше?

Так она думает — но потом успокаивается, лежит в ночной тишине, закрыв глаза. Лежит и повторяет про себя: все будет хорошо, все будет хорошо. Только бы войны не было, лишь бы не было войны.

Вжик-вжик, говорит нож, вжик-вжик. Надо все-таки научить девочку с ножом управляться, думает Светлана Васильевна. Не дай бог, конечно, но вдруг пригодится?