Петр Лещенко. Все, что было. Последнее танго - Вера Лещенко

– Я – всего лишь запятая в твоей биографии.

– Запятая, – согласился ты, – но такая, без которой биография меняется.

Мы были нужны друг другу, хотели, чтобы у нас было будущее. Вот и вся наша политика – остаться в профессии, постигать, удивлять, радость дарить друг другу и людям. Не предавали, не убивали и в патриотов не играли – мы ими были. Я насмотрелась на этих псевдоурапатриотов! Кто шел на баррикады и бил себя в грудь, меньше, чем ты, сделал для России. Вернусь к Сокольскому, который на исходе дней своих признался, что Латвия «доживала свои буржуазные денечки»: «На фирме „Беллаккорд” я в это время записывал песню Дунаевского из кинофильма „Волга-Волга”. Чекисты, которыми наводнена была Рига, уговорили не уезжать, мол, песни советские поешь. Блатные пел, так кто их не пел? Остался. Не посадили, на том спасибо, но ведь выступать не дали. Петя-то Лещенко, царство ему небесное, завод граммофонный там имел, а после в Одессе при немцах два ресторана содержал… Я тоже мог петь, приглашали, да чекистов побоялся. А Петя не боялся». И про завод, и про два ресторана – перебор, конечно. Но то, что ты не боялся, правда. А не боялся потому, что не грешил. И ресторан открыли при немцах, но не для немцев.

Рассказывая и вспоминая, как ты жил, что говорил, я была предельно искренней, не боялась показаться некрасивой, неправильной и тебя не восхваляла. Мы – живые люди, и уж если решилась рассказать о тебе, то должна говорить о тебе таком, каким ты был. Выводы пусть делают читатели. Потому просто рассказываю, заново проживая те наши с тобой годы. Первая встреча с тобой – открытие другого мира. Работа рядом с тобой на одной сцене – мастер-класс талантливого музыканта, артиста, певца, личности. Каждый день, час, год были наполнены чередой других открытий и мастер-классов, которые не позволяли закружиться в праздности, богатых кутежах. Напротив, заставляли много заниматься, работать, чтобы не разочаровать, не огорчить того единственного, кого полюбила, кому бесконечно доверяла. В свою очередь ты давал мне возможность проявить себя, не заслонял, напротив, возвышал.

Выступаем. Я аккомпанирую, немного нервничаю, отсюда напряжение. Ты объявляешь фокстрот Марьяновского «Милый Ванька», которого в программе в тот день не было. Играешь, я подыгрываю, ты поешь:

На деревне Ванька жил да поживал…

Я не заметила, как включилась в твою игру. И вот я уже Глашей стала, и подмигиваю, и подпеваю, и пританцовывать начинаю. Волнение ушло. Мне было так весело и так жалко, что песня закончилась. Да как закончилась! Мы поем:

Потом ты замолчал, отошел в сторонку, я думала, что-то случилось у тебя, а оказалось, ты специально замолчал, последние строчки пропела я одна:

Ты любил импровизировать. Оказалось, что многие экспромты ты заранее придумывал. Зная мой характер, просчитывая мою реакцию, угадывая настроение, ты режиссировал каждый номер.

Разные ситуации бывали на сцене, и проколы случались, но ты всегда находил выход. Твой коронный номер был «Танец с кинжалами», и еще ты блистательно делал арабские шаги и присядки. Со мной на концертах ты уже это не исполнял, но мне периодически демонстрировал. При этом вздыхал, что теряешь форму. Кокетничал. Я не знала, что такое арабские шаги, ты мне продемонстрировал «перекидки, не касаясь пола». Захватывающее зрелище. Я хвалила тебя, а ты – Закитт:

– Жени была главной. Движения такие ясные, блистательно танцевала. Я старался не отставать, хотел зрителя удивить. Однажды перестарался и неудачно кинжал бросил, собственный нос зацепил, кончик носа и стесал. Пришлось изображать партнера-неумеху. Вот шрам остался, и нос крючковатый стал.

Очень красноречиво ты продемонстрировал себя в профиль, а я подумала – хорошо, что танцы с кинжалами в прошлом.

У тебя было чему поучиться. Главное – надо быть внимательной. Наблюдаешь, запоминаешь, а потом свои вариации придумываешь. Научилась к праздникам относиться иначе, они перестали быть для меня «на одно лицо»: застолье, разговоры, песни, может танцы. В праздниках появился смысл, в каждом свой.

Ты приучал меня быть женщиной. Женщиной любимой, знающей себе цену. Как-то заехали к тебе в гостиницу. Ты заказал в номер обед. Пока ждали, ты разыграл целый спектакль, чтобы объяснить мне, как важно женщине, особенно музыканту, следить за руками. Изобразив волшебника, достал маникюрный набор и стал приводить в порядок мои ногти. Ты боялся меня обидеть, но я просто не знала, что ногти надо не только подстригать, что надо делать маникюр, а красивые ногти еще и лаком покрывают. Когда не знаешь, какие могут быть обиды? Только благодарность, что тебе преподали урок, как быть красивой. Потом обед. Помню, впервые попробовала котлету по-киевски. Но опять маленький спектакль с тобой в главной роли. С шутками-прибаутками ты продемонстрировал мне, как держать вилку, нож, как резать на кусочки котлету. Я училась у тебя даже таким мелочам. Мне не стыдно признаваться, что они мне были неведомы. Напротив, я наблюдала за тобой на сцене, в гостях, впитывала, училась. То были счастливые годы.

Осознание сложности того времени пришло позже. А тогда о многом старалась не думать. Когда ты впервые пришел в форме румынского офицера, вновь мелькнуло – как хорошо, что папы нет. О том, что тебе в форме этой тяжко, ты хотел объясниться, да не решался, боялся, что не пойму. В лагере пришло понимание, как легковесно было мое отношение к душевным мукам любимого человека, как ты был одинок в своих страданиях. Позже, на воле, один коммунист, узнав, что я была твоей женой, сказал мне:

– Хороший певец, но работа на оккупантов его не красит.

– А что он мог сделать? Подскажите.

– Как что? В партизаны податься, бежать и сдаться нашим советским властям.

У них всегда совет наготове. Да, я видела в лагере и таких, ушедших к партизанам, сдавшихся Советской власти. За ними в лагеря отправляли «ручейком» всех членов семьи. Ах да, детей младше пятнадцати щадили, в детские дома для «чесеиров» – членов семьи изменника Родины отправляли. Власть не утруждала себя соблюдением законов. Какие там законы! Детей и женщин уничтожали по ведомственной инструкции.

Этот приказ наркома внутренних дел Ежова от 15 августа 1937 года попался мне позже, когда я стала изучать материалы по репрессиям, пытаясь найти информацию о тебе. Вот приказ «Об операции по репрессированию жен и детей изменников Родины»: «Особое совещание рассматривает дела на жен изменников Родины и тех детей старше 15 лет, которые являются способными к совершению антисоветских действий. Грудные дети направляются вместе с осужденными матерями в лагеря, откуда по достижению возраста 1–1,5 лет передаются в детские дома и ясли. В том случае если сирот пожелают взять родственники (не репрессируемые) на свое полное иждивение, этому не препятствовать». Нужны ли комментарии? Возраст ребенка определяет его способность на антисоветские действия, сиротами называют детей при живых родителях. И – какой гуманизм! – разрешить родственникам, спасшимся от репрессий (правда, таковых не оставалось, чистили-то основательно), взять ребенка на свое иждивение.