Игрок 1. Что с нами будет? - Дуглас Коупленд

— Я с ним согласна, — говорит Рейчел.

— Правда? — искренне удивляется Рик.

— Не в том, что касается смысла жизни. А в том, что все люди одинаковые. Я не различаю лица. Мне трудно отличать людей друг от друга. Я их не распознаю. В школе, на выпускном, нам подарили на память альбом с фотографиями. Весь наш класс. И все лица были совсем одинаковые. Я даже себя не узнала.

— Ты уникальный человек, — говорит Рик. — Другой такой нет.

— Ты правда так думаешь?

— Да. Ты красивая, да. Но не только поэтому. Тут еще и твои мыши. И то, как серьезно ты думаешь обо всем. Я еще не встречал человека, который бы умел так серьезно задумываться.

— Когда я села за комп, — признается Рейчел, — предполагалось, что я буду смотреть цены на нефть, а я на самом деле смотрела цены на лабораторных мышей.

— Ты себя чувствуешь виноватой. Теперь у нас есть официальное подтверждение, что ты человек. Добро пожаловать в клуб.

— Правда? Есть такой клуб?

— Нет, пока нет. Но сейчас я его учреждаю и приглашаю тебя в мой клуб.

Рейчел подходит к Рику и говорит, словно загипнотизированная:

— Спасибо.

— А зачем вообще быть нормальной? — говорит Рик. — Оно тебе надо?

Рейчел улыбается.

— Кстати, а что мы здесь делаем? — интересуется Берт.

— Что мы здесь делаем? — переспрашивает она.

— Ждем полицию, что ли? Вы меня собираетесь сдать властям? Отдать в руки правосудия? Ребята, я был снаружи, и поверьте мне на слово: никто сюда не приедет. Ни фараоны, ни кто-то другой. Еще неделю как минимум.

— А что там снаружи? — спрашивает Карен.

Люк, молчавший до этой минуты, теперь говорит:

— Прошу прощения, Карен.

Он стремительно вскидывает ружье и стреляет в пол под ноги Берта. Тот кричит — пуля задела его большой палец, — а потом говорит:

— За каким дьяволом ты это сделал?

— Я должен был что-нибудь с тобой сделать. Не могу ждать представителей закона. И, зная наши суды, можно предположить, что вместо того, чтобы отправить тебя в тюрягу, тебя пошлют в Диснейленд, снабдив десятком пакетиков с соком, и еще предоставят личного психолога для пожизненных консультаций. — Люк кладет ружье Берта на барную стойку. — Я получил несказанное удовольствие. А ты получил по заслугам.

— Будешь за это гореть в аду.

— Чья бы корова мычала…

Ковер рядом с ногой Берта напоминает белку, раздавленную машиной, но Карен видела вещи и пострашнее. И хотя трудно испытывать сочувствие к такому, как Берт, она все равно идет за стойку и берет с полки бутылку водки. Потом возвращается к Берту.

— Надо простерилизовать рану.

Берт, морщась от боли, разглядывает свой развороченный палец. Потом поднимает глаза, обводит комнату неласковым взглядом. Его голос грохочет, как гром, пока Карен свинчивает пробку с бутылки.

— Вы не молитесь Господу, но все равно возносите молитву. Эта молитва сильна, глубока и упорна, но вы даже не знаете, что она есть. Она исходит из самых глубин души — из всего, что есть лучшего в каждом из вас, из того места, где еще сохраняется чистота. Вам туда никогда не добраться, но вы знаете, что оно существует. — Берт сердито глядит на плакат с рекламой чилийского вина. — Судьям мирским не пристало судить о моих деяниях. Мой единственный судия — вечность.

— Красиво излагаешь, — замечает Люк.

Берт искоса смотрит на Люка:

— Ты не веришь в веру, я правильно понимаю?

— Ты выбрал не самый удачный день, чтобы задавать мне такой вопрос.

— До вчерашнего дня Люк был пастором в церкви, — говорит Рейчел. — Но утратил веру, ограбил банковский счет своей церкви на двадцать тысяч долларов, сел в самолет и прилетел сюда. Выбрал место практически наугад. — Она смотрит на Люка и ждет подтверждения.

— Самое главное — сделать все вовремя, — говорит Люк. — Точный расчет — наше все.

Карен берет льняную салфетку, рвет ее на бинты и заматывает палец Берта. Белая ткань очень быстро становится красной.

Карен вдруг осознала, что ее разум больше не в силах воспринимать происходящее, и на какое-то время она «отключилась», унеслась мыслями чуть назад, в сегодняшнее утро, исполненное надежд и предвкушений. Она вспомнила, как собиралась в аэропорт, укладывала туалетные принадлежности и косметику, смотрелась в зеркало и размышляла: «Карен Доусон, ты красивая, роскошная, ухоженная белая женщина. Даже если бы тебе взбрело в голову прожигать дырки на двери мэрии микрогорелкой для крем-брюле, никто бы и слова тебе не сказал. Этот Уоррен — он будет как пластилин у тебя в руках». Потом она чуть повернула голову и увидела свое отражение уже под другим углом, и в ее лице явственно проступили черты другого лица: лица ее матери, опустошенного болезнью Альцгеймера — лица, утопающего в белых подушках в дорогой, пахнущей озоном палате в Виннипеге. «У меня тоже будет болезнь Альцгеймера? Мой генетический консультант говорит, что шансы три к одному». Мама Карен уже никого не узнавала, и сама была неузнаваема. Непознаваема. Мамы как будто и не было вовсе. Глядя на себя в зеркало, Карен размышляла: «Когда люди перестают быть собой, теряют индивидуальность и превращаются в обобщенные человеческие существа? А если пойти до конца, то когда человеческое существо превращается в овощ, а потом — в минерал?»

Возможно, в конечном итоге все люди непознаваемы. Но ведь чтобы любить человека, вовсе не обязательно знать его досконально. Нас окружают самые разные люди, и кого-то из них мы любим, а кто-то из них любит нас. Конечно, нас могут и разлюбить. Когда Кевин ее разлюбил и влюбился в какую-то очередную временную секретаршу, Карен задумалась: «Сколько женатых мужчин зажимают своих секретарш в уголке за офисным автоматом с закусками и пыхтят в нежное девичье ушко, словно свиньи, почуявшие трюфели? Сколько женатых мужчин проводят обеденный перерыв в мотеле у озера неподалеку? А их жены… сколько их, таких женщин, начинающих потягивать „Бейлис“ за глажкой белья? И буквально болеющих от жгучей ревности к той „молоденькой, но очень умной сотруднице“, которая всколыхнула отдел маркетинга новыми, свежими идеями? К этой молоденькой, умной сотруднице с блестящим будущим и ногами, как у мамы Бэмби».

Глядя на себя в зеркало, Карен думала: «Ладно, вечной любви не существует, и ты никогда по-настоящему не узнаешь даже самого близкого человека, но по крайней мере есть Небеса. Может быть, Небеса — это любовь и близость, которые не кончаются никогда. Может быть, Небеса — это любовь навсегда».

Закрывая на молнию косметичку с кремами и духами в разрешенных к провозу на самолете бутылочках объемом меньше 1,5 унции, Карен размышляла о том, что, может быть, ей уже поздно задумываться о любви. Может, она израсходовала весь отпущенный ей запас чувств, и ничего нового больше не будет, и отныне ей светят одни повторения. Она размышляла: «Кто больше страдает от одиночества: тот, у кого нет семьи и вообще никого, или тот, у кого есть какие-то отношения, но он все равно ощущает себя одиноким? Но наверное, хуже всего тому, у кого нет вообще никого, и он при этом завидует тем, у кого кто-то есть, но они все равно одиноки, потому что их отношения давно себя исчерпали. Такой человек просто жалок. Как старый, давно не смешной анекдот. Я и есть такой старый, давно не смешной анекдот».