До февраля - Шамиль Шаукатович Идиатуллин

что пока не дописали, сами этого не знают: мало ли из чего они исходили в начале, хорошая история всегда кончается не так, как ожидалось, смело заявляла Аня. Клим поддакивал.

Есть писатели слога и стиля, есть истории, есть психологии, и никто из них не лучше, все важны, рубила Аня. Клим добродушно посмеивался.

Страдания по именно что бумажной книге и вообще книжной культуре происходят от догматизма, узости мышления и недостаточности образования, кипятилась Аня: общедоступная книга в бумаге существовала всего-то полтораста лет, а за сотни лет до этого то, что сейчас привыкли называть литературой, было песнями, скоморошьими плясками или театром теней – да хоть из тел можно выкладывать, какая разница, была бы история интересной и поучительной. Круто, откликался Клим, рассыпая восторженные эмодзи.

И сломать синдром второй книги – легко и просто: надо именно что сменить формат – классику на модерн, драму на комедию, слова на дела; пусть будет перфоманс вместо стопки исписанной бумаги, это лучше и честнее, чем повторять всё, что было в первой книге, но с коэффициентом два, горячилась Аня. Клим ставил гифку с мельтешением, символизирующим модерновый комедийный перфоманс.

А тиражи, финансовый успех, массовый читатель и прочее – это про маркетинг, а не про литературу, строго подытоживала Аня: да, книгу мало написать, надо, чтобы ее прочитали, – но число читающих глаз совершенно несущественно, и один понимающий читатель дороже миллиона непонимающих. Вот именно, отвечал Клим.

Она сама не заметила, как перешла от пояснений про особенности оформления текста к рассуждениям про миссию литературы, важные для общества темы, необходимость сохранения авторского содержания и формы при самом жестком редактировании – а потом к рассказам о любимых писателях, о книжках как спасении и о том, от чего они спасают или не могут. Она легко и подробно вспоминала, как бабушка читала ей вслух до второго класса, хотя Аня лет с пяти читала быстрее бабушки, и как Аня читала бабушке вслух до последних дней, письма Чехова почему-то, всё остальное слушать, или вообще общаться с кем бы то ни было, кроме Антон Палыча в исполнении Ани, бабушка отказывалась. Она жаловалась на одноклассников и одногруппников, проклинала Фурсова, сетовала на взбалмошную Софью, снова затеявшую сравнительный охмуреж троих малознакомых МЧ (один, кстати, давно и безнадежно не М), ехидно прохаживалась по поводу крикливой кассирши в магазине «Вместе», норовящей проверить, не насыпала ли ты в пакет яблок подороже заявленных, и огромного соседа с пятого этажа, оставляющего магнитный ключ от подъезда в щели крыльца – для курьеров, чтобы не бегать их впускать всякий раз.

Забавно, кстати, если Клим и есть этот огромный сосед, мельком подумала Аня, велев себе быть поаккуратнее с выбором тем и выражений: мир, как известно, тесен, причем в самых неожиданных местах.

Но она и так была аккуратной и сдержанной в самой главной части: в том, что касалось работы. Мама в молодости трудилась в «ящике», выдержала там пару изощренных проверок, а потом всю жизнь изводила Аню пересказами этих проверок и назиданиями по их поводу: «А представляешь, я сказала бы, что отключение света будет как раз завтра? Они же этого и добивались, для того мне ту рассылку и подсунули! Жанка вот сболтнула что-то в похожей ситуации – мигом выперли, в школу идти пришлось, на пять тыщ». Назидания были утомительными и слабо совместимыми с жизнью, да и сама мама в доходах не то чтобы ушла от тети Жанны сильно далеко после того – наоборот, сама пришла в школу следом за подругой. К тому же Аня некоторое время мучительно подозревала, что мама выращивает в ней не столько бдительность, помноженную на трудовую дисциплину, сколько чувство вины за то, что рождение Ани обрушило столь блистательно и несбиваемо начатую мамину карьеру. Но нет, этого мама не имела в виду, и да, Аня накрепко зарубила на всех своих выступающих, пусть и незначительно, частях, что работа как Вегас: что там было, то там и останется.

Она ни буковкой не обмолвилась Климу про рабочие дела, переживания и неурядицы. Хотя Ане страшно хотелось поплакаться по поводу Баженова, который кинул, будто котейку в бочажок, Наташи, которая просто кинула – заманила и исчезла, Паши, который закусился всерьез и продолжал бегать со своей идеей фикс – и после того, как Аня прямым текстом сказала, что первый-то номер точно обойдется без чернушных тем, и даже после того, как ему уже на новом, податливом и радушном, уровне поморочила голову пара действующих следаков, – ничему его это не научило, к третьему побежал.

Но про не совсем рабочие, а смежные с ними темы Аня-то рассказывать могла. Особенно если они напрямую касались собеседника. Он ведь с того и начал: можно ли опубликоваться в «Пламени», какие тексты рассматриваются, кем, есть ли установленная процедура, что имеет смысл знать дополнительно.

Аня рассказывала про предложенную процедуру неоднократно, подолгу и с удовольствием. Больше намеками, понятными, возможно, только ей, – но спустить пар хотя бы так, в неслышимый остальными свист, было необходимо. А то разорвет.

Аня рассказала про собрание актива, про Дарченко, который включает мэтра, а сам ни в зуб, про то, как Баженов всё равно отдал предварительный отбор работ на откуп Дарченко, про то, что молодым-активным-невыдержанным типа Клима придется потесниться как минимум до второго номера, про подобострастность, в которой выдержаны послания Дарченко Ане – точнее, послания его жены, потому что сам Дарченко, похоже, не знает, с какой стороны подходить к компьютеру или смартфону, – про настырность, с которой он уговаривал Аню принять его лично с распечатками отобранных работ, про безумную графоманию первых присланных подборок и так далее.

В эту тему Клим особо не вдавался – то ли в силу здравости психики, то ли потому, что сам следил за событиями, откровенно клокотавшими в восставшей из двухлетней спячки соцсетевой группе Содружества писателей Сарасовской области.

Особенно Аню радовало и умиляло, что Клим не подсунул ей ни единой своей строчки. Она-то считала такое развитие событий неизбежным. Любой редактор знает, что самого выдержанного начинающего литератора хватает на десяток минут, по истечении которых он считает собеседника прирученным достаточно, чтобы небрежно начать: «А вот кстати, не хотите глянуть на мой последний пустячок?» Такой поворот разговора неминуем, как дикпик извращенца, и примерно так же бессмысленен и жалок.

Клим повода для жалости не дал. Он упорно не баловал Аню ни физиологическими, ни творческими потугами.

Стесняется или порядочный очень: не хочет пользоваться сложившимися отношениями, подумала Аня с умилением, – и тут же спохватилась: опа, а у нас что, уже сложились отношения?

Получается, так.

У меня